Николай Почивалин - Роман по заказу

Измученная, трое суток не смыкавшая глаз, девчушка тут же у нее и уснула. Сев у окна, Дарья Яковлевна, не чувствуя уже даже усталости, смотрела в черную чужую ночь. Что ж, завтра в обратный путь…

Словно подкинутая этой мыслью, Дарья Яковлевна встала, тихонько вышла на улицу и по каким-то непонятным признакам безошибочно отыскала в кромешной тьме дорогу к серебристой пирамидке.

Потрогав деревянную оградку, она легла на теплую землю, уткнувшись лицом в сухую горькую траву, застонала. В темноте громко и весело стрекотали кузнечики.

Становится прохладно.

Дарья Яковлевна застегивает ватник, обходит свои ночные владения и, прислушавшись, усмехается.

Ларьки стоят вдоль забора, за которым непроницаемо темнеет молодой сад Дома культуры. Оттуда доносится девичий смех и приглушенный басок; потом смех и басок разом стихают — целуются, наверное.

«Эй, по домам пора!» — в первую минуту по привычке строго хочется прикрикнуть Дарье Яковлевне, но вместо этого, стараясь не зашуметь, она прибавляет шаг. Чего спугивать — сами, поди, знают, когда расходиться. Пускай любят — пока любится. Коротка она, эта пора. Пока молодость, кажется, что всегда так будет — любовь да счастье. А потом и оглянуться не успеешь, как ушло все. Ровно птица вон — взмахнула крыльями, и нет ее.

Светает быстро — на погожий день.

Только-только было еще так темно, что хоть глаз выколи — перед рассветом всегда так, — и уже небо сереет; только, кажется, Дарья Яковлевна доходит от угла до угла и поворачивает назад, — глянь, а восток уже голубеет, вот-вот по нему и заря брызнет.

Оживает и трасса. После небольшого перерыва — нужно, наверно, и машинам когда передохнуть, — уже снова бегут, по-ночному еще посвечивая малиновыми бортовыми огоньками, тяжелые грузовики с дровами, с хлебом нового урожая, красные полупустые автобусы. Сама жизнь по трассе бежит.

— Доброе утро, тетя Даша! — звонко окликает простоволосая, румяная со сна дочка кузнеца, выгоняя из ворот корову.

— Утро доброе, девонька, — ласково кивает Дарья Яковлевна, вглядываясь в привычный и ясный пробуждающийся мир.

В командировке

Пока машину разгружали, все они — директор базы, бухгалтер, заведующий складом — ходуном вокруг него, Павла Ивановича, ходили, похваливали, так обрадовались. Еще бы! За три дня до Октябрьских праздников, дополнительно к нарядам, получить целый рефрижератор шампанского — красного игристого и полусухого, да еще доставленного самим поставщиком. Будет у волжан чем после демонстрации в потолки пробкой ахнуть! Потому чуть и не в глаза заглядывали — сначала-то, как приехал, А когда последний ящик с серебряными горлышками, присыпанными сверху стружками, исчез в люке, оказалось, что все уже разошлись и никому Павел Иванович больше не нужен.

Задержавшийся позже других заведующий складом разбитной малый в кожаной курточке и пыжиковой шапке вернул Павлу Ивановичу подписанные накладные и, по каким-то своим признакам безошибочно определив, что по части выпивки шофер не дока, мимоходом, скорее для порядка щелкнул себя пальцем по розовому кадыку.

— Может, сообразим на двоих?

— Да нет, — отозвался Павел Иванович, — Мне бы…

— На нет и суда нет, — не дослушал завскладом. — Бывай тогда.

Ленивой развалочкой, зажав под мышкой увесистый сверток — на бой, поди, спишет, хоть ни одной бутылки и не тюкнулось, — он подошел к проходной, что-то коротко и начальственно сказал сторожу. Белоусый дедок в тулупе и с берданкой, потаптываясь у своей будашки, поглядел в сторону Павла Ивановича, согласно кивнул.

Быстро смеркалось, подмораживало, тускло-свинцовые стенки рефрижератора покрывались сухим инеем. Обескураженно вздыхая, Павел Иванович забрался внутрь, аккуратно вымел остатки соломы и стружки, устало спрыгнул на стылую землю.

— Ты энта… Ты к забору подгреби, — распорядился сторож, вальяжно прогуливаясь со своим ружьецом, в тулупе и в валенках, обшитых красной резиной. — А то как ветер — разнесет. Непорядок.

Павел Иванович послушно сделал и эту, необязательную работу, отряхнул ватник.

— Дед, а дед, где у вас тут поближе гостиница? Переночевать чтоб?

— Да на кой хрен она тебе? — удивился сторож, показывая под сивыми усами крепкие прокуренные зубы и мотнув головой на широкий тупой нос «Колхиды». — Вон она у тебя — горница-то двуспальная. Сортир под навесом. Охолодаешь — в будашку ко мне прибежишь, чайком отогреемся. Я, считай, всю ночь чайник калю.

— Нет, дед, спасибо, — почему-то повеселев, поблагодарил Павел Иванович. — Перед дорогой по-человечески поспать надо, не те годы. В пути-то уж куда уж ни шло. И в машине и под ней належишься, всяко.

— Энта так, — с явным сожалением согласился сторож, теряя надежного собеседника и слушателя. — Гостиница есть, как не быть. До проспекта доберешься — они там сквозь идут, друг за дружкой.

— А еще мне, дед, обувной магазин надо. Дамский. Дочке хочу уважить — сапожки поглядеть.

— Тоже там же. Садись на троллейбус, на третьей либо на четвертой остановке выйдешь — аккурат между ними. — Сторож, проникаясь все большим расположением, попытал снова: — А то, говорю, оставайся — вдвоем куковать станем.

— Спасибо, дедушка, в другой раз уж.

Павел Иванович забрал из кабины кирзовую сумку, вышел на улицу.

Проспект угадывался сразу: впереди, обрезая тихие боковые кварталы, заполненные синевой и подсвеченные редкими фонарями, поднималось золотисто-розовое сияние; туда же, осыпая зеленовато-синие искры, спешили переполненные троллейбусы, выворачиваясь из-за угла и за другим углом исчезая.

Павел Иванович прибавил шаг, вышел на проспект, с любопытством приглядываясь к центральной магистрали города и невольно сравнивая ее со своей, донской. Чем-то вроде похоже. Те же пирамидальные тополя по обеим сторонам, ярко освещенные витрины, все те же машины и народ. Только дома на улицах пооживленнее, пошумнее, погромче говор. Да это вот непривычно — что уже в шапках: у себя об эту пору в пиджаках еще ходят, без малого треть пути он, Павел Иванович, проехал, щурясь от теплого, бьющего в упор солнышка. В мутновато-синем небе, разбавленном отсветами, голубели мелкие, тоже какие-то озябшие звезды — там, дома, и они будто покрупнее… Чудак этот дедок с берданкой: ночуй, говорит, в машине. В кабине-то с сорок первого по сорок шестой — все те годы подряд крючился. Ноги-то, бывало, только и попрямишь, когда в госпиталь попадешь. По молодости все казалось — нипочем. А теперь, бывает, прихватит в дороге, как ни укладываешься, как ни крутишься, утром все равно бока ноют и самого словно через мясорубку пропустили. Летом еще ладно: дверцу открыл, ноги высунул — вольно. Зимой и осенью хуже: хоть и махина она, «Колхида», а все одно, — ляжешь, и колени к подбородку подтягиваешь. Нет, на шестом десятке — пусть он хоть только-только и начался, спать надо — как все люди. Тогда и весь следующий день — человек-человеком..