Семен Резник - Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста

И кроме того, он написал наконец свой «пасквиль», как он называл брошюру о магистерском экзамене. «Это у меня, как гора с плеч».

Отправив рукопись в Киев, он просил брата поскорее напечатать ее, «не останавливаясь никакими соображениями». «Этот протест да еще две хорошие геологические работы будут ответом на экзамен и сплетни Синцова». Владимир Онуфриевич отдавал себе отчет, что «пасквиль» нисколько не облегчит будущие магистерские экзамены, а скорее затруднит их. «Но это поможет самолюбию, — писал он брату, — а это тоже важно».

Покончив с таблицами, Ковалевский переехал в Берлин, где его с нетерпением дожидалась Софа. Оба продолжали интенсивно заниматься.

«Я теперь совершенно доволен и счастлив, — писал Владимир брату. — Работается, правда, не очень хорошо, но я зато учусь многому, и для усиления работы, кажется, буду пить вечерний чай отдельно, в своей комнате, потому что все некоторые тары-бары при чае развлекают, а я теперь сделался так[им], что как мысль соскочит с рельсов, то уже никак не хочет попасть на них».

Поездка в Петербург была намечена на февраль 1874 года. «Софа тоже едет со мной, и значит будет весело», — писал Ковалевский брату. Владимир Онуфриевич намеревался сдать магистерский экзамен, защитить диссертацию, а затем снова уехать за границу — заканчивать запланированные работы, чтобы вернуться осенью и добиваться какого-нибудь места при университете.

Однако по мере того, как приближался срок поездки, Владимиру Онуфриевичу все меньше хотелось прерывать занятия. Да и брат, прежде так сильно торопивший его, теперь советовал не урывать трех месяцев от оставшихся семи или восьми, а экзамен держать осенью после окончательного возвращения на родину. Софины дела тоже не позволяли ехать. Пора ученичества для нее прошла. Под руководством Вейерштрасса она завершала три самостоятельных исследования из разных областей математического анализа, и каждое из них, по мнению ее строгого учителя, вполне «тянуло» на диссертацию. Но Софа панически боялась публичного испытания. После долгих лет уединенной жизни она отвыкла от посторонних людей. Очутиться вдруг перед целым синклитом важных профессоров, среди которых окажутся и предубежденные против «ученых женщин», — мысль об этом наводила на нее ужас.

Вейерштрасс отыскал в университетском уставе пункт, позволяющий в порядке исключения присуждать иностранцам степень заочно, без публичной защиты и экзамена, на основании представленных научных работ. Он написал в Геттинген профессору Фуксу, прося его о содействии и подчеркивая, что «в данном случае дело идет о личности», относительно которой он уверен, что «ей предстоит большая будущность, и дипломирование ее никогда не станет бесчестьем для Геттингенского университета».

Ответ был благосклонным, но на скорое решение рассчитывать не приходилось, а потому и возвращение в Россию откладывалось.

Владимир Онуфриевич продолжал ежедневно ходить в музей.

«Не знаю, что сообщить тебе о своих занятиях, — писал он брату в начале января 1874 года, — я нахожу, что они не совсем клеятся, т[о] е[сть] я довольно многому выучиваюсь, но будут ли видимые [неразборчиво], не знаю. Во всяком случае, я напишу что-нибудь геологическое о пресноводных этажах меловой формации и при этом научусь многому. Нельзя быть все такой писальной машиной, и считая, что у меня 40 листов напечатанных да еще 15 будет конец антракотериев, да еще листов 10 — 12 геологических работ к середине лета, это совершенно достаточно для моих прав на место. Беда, что я не могу ограничиться только выбранным предметом, например, чисто пресноводными этажами мела, а все хочется лезть в философию и разбор всей формации, а это сейчас принимает огромные размеры».

Расширение замысла работы о меловой формации показало Ковалевскому, что он слишком поторопился предыдущей осенью и собранного им материала недостаточно. Надо было снова ехать в Марсель, и так как, по его шутливому замечанию, «наш домашний консул fur auswartige Angelegenheiten48 Софа визирует мой пасс, то я, вероятно, поеду 15 марта, чтобы попасть туда в такое время, когда там еще не жарко».

Поездку, которой он снова охватил основные музеи Европы, он считал нужной также «для новых работ по млекопитающим, которые и буду писать уже зимою в России». В середине марта выехать ему не удалось, так как не было денег, но в начале апреля он получил 300 рублей от Московского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, в журнале которого готовились к печати его две статьи. Он долго колебался, прежде чем обратиться за этой помощью, да и брат не советовал, опасаясь, что Владимир нарвется на отказ. Однако председатель общества профессор Щуровский высоко ценил труды Ковалевского и «выбил» субсидию без особых затруднений. То были первые деньги, «заработанные» научной деятельностью. «Ты можешь вообразить мой триумф», — писал Ковалевский брату, сообщая эту новость. «Мой путь идет на Прагу, где я пробуду 1 день в музее, затем заеду в Donausching, где есть старая коллекция Лейхт, в которой я могу найти кое-что новое по млекопитающим, затем — через Цюрих — в Женеву, где осмотрю коллекцию, а там во Францию».

В Марселе Ковалевский опять простудился, но стараниями Мариона, который водил к нему лучших врачей и опекал, как только мог, быстро поправился и совершил все нужные экскурсии. «Работа выйдет очень большая и будет моей докторской диссертацией», — писал Ковалевский брату.

В конце июля 1874 года Софье Васильевне прислали из Геттингена торжественный, золотым тиснением исполненный докторский диплом, а Вейерштрасс преподнес черный бархатный футляр, куда диплом и уложили, бережно свернув «в трубочку».

Теперь два доктора иностранных университетов могли возвращаться на родину.

Часть третья

Растрата

Глава тринадцатая

«Роковое стечение обстоятельств»

Остаток лета, к большой радости непоправимо стареющих родителей Софы, Ковалевские и приехавшие следом за ними Жаклары провели в Палибине.

Погода стояла отменная, даже в сентябре было жарко как в июле, можно было купаться, можно было всем обществом выезжать в лес, устраивать веселые пикники. Владимир Онуфриевич сдружился с Федей, младшим братом жены, которого оставил маленьким мальчиком, а теперь застал взрослым девятнадцатилетним юношей, каким был сам, когда окончил Училище правоведения.

Смуглый, круглолицый, с веселыми темными глазами, Федя как две капли воды был похож на Софу и уже одним этим расположил к себе Владимира Онуфриевича, который нашел его «очень милым, талантливым и хорошим молодым человеком». Правда, он, как и сестра, страстно увлекался математикой, так что Владимир в их обществе чувствовал себя «in der Klemme»49. Но он от души радовался желанию Феди зимой поселиться вместе с ними в Петербурге.