Михаил Люстров - Фонвизин

Из печального рассказа Дмитриева следует, что незадолго до смерти Фонвизину пришлось совершить очередной деловой вояж в Белоруссию. Известно, что к началу 1790-х годов вконец разоренному писателю так и не удается закончить принесшую ему столько беспокойства тяжбу с бароном Медемом и, несмотря на неуклонное ухудшение здоровья, он отправляется в Полоцк (в 1791 году) и в Шклов (в 1792-м). Тогда же, в конце 1790-го и в середине 1791 года, он несколько раз посещает Москву и в свой последний приезд задерживается там без малого на год. О сочинениях Фонвизина, созданных им в начале последнего десятилетия XVIII века, известно существенно больше, чем о событиях двух заключительных лет его жизни: в это время он создает посвященное кончине князя Потемкина-Таврического «Рассуждение о суетной жизни человеческой» и принимается за ставшее важнейшим, хотя и не всегда заслуживающим полного доверия, источником сведений об обстоятельствах жизни юного и образе мыслей умирающего Фонвизина «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях».

В своем «Рассуждении» неизлечимо больной Фонвизин отзывается на кончину человека, хорошо ему знакомого, бывшего однокашника, чья блистательная карьера начиналась на его глазах и к которому в случае нужды он обращался за помощью. В письмах Фонвизина имя Потемкина называется хоть и редко, но все-таки называется. «Здесь у двора примечательно только то, что камергер Васильчиков выслан из дворца, и генерал-поручик Потемкин пожалован генерал-адъютантом и в Преображенский полк подполковником», — пишет он А. М. Обрескову 20 марта 1774 года и, желая подчеркнуть важность рассказанной новости, добавляет: «Sapienti sat» — мудрому достаточно, понимающий поймет. «Поздравь с капралом. Потемкин по моей просьбе записал брата прямо в капралы», — сообщает он своей сестре Феодосии в том же 1774 году (как раз тогда, когда раздраженная императрица жалуется своему фавориту, что все свое внимание он уделяет Фонвизину, которого ей на горе «принес черт»). Потемкин же, судя по сведениям современников, к своему старинному, но куда менее удачливому знакомому был расположен и всегда оставался поклонником его таланта комедиографа. «Умри теперь, Денис, или больше ничего уже не пиши; имя твое бессмертно будет по этой одной пиесе» — так, в версии Дмитревского, несколько патетически и витиевато светлейший князь высказался о представленном в 1782 году «Недоросле». Но никогда Фонвизина, верного человека графа Никиты Панина, и Потемкина, непримиримого противника и победителя бывшего министра иностранных дел, воспитателя наследника и благодетеля российского Мольера, теплые отношения не связывали (не случайно некоторые исследователи сомневаются в достоверности слов Дмитревского), об успехах Потемкина Фонвизин отзывается без всякого сочувствия и не испытывает к его персоне ни капли почтения.

На умирающего Фонвизина внезапная смерть всесильного вельможи производит впечатление лишь своей откровенной «поучительностью», вновь подтвердившей мудрость псалмопевца, который, по словам философствующего литератора, столь «живо изобразил бренность суетной жизни человеческой». «Видех человеки, яко кедры Ливанския; мимо ид ох — и се не бе»; «Внегда умрети ему, не возьмет вся, ниже снидет с ним слава его»; «Суета сует помышления человеческая»; «И да не приложит к тому величатися человек на земли» — вот «поучительные мысли» царя Давида, имеющие прямое касательство к кончине «сильного мира сего». Однако тщательно подобранные «места из Давида» относятся не только к неожиданной смерти светлейшего князя Потемкина-Таврического, но и к нынешнему печальному состоянию самого Фонвизина. «Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде» или «Господи! благо мне, яко смирил мя еси» — это уже о пережившем за последний, 1791 год четыре апоплексических удара и «лишенном пораженных членов» несчастном «страдальце» (как в своей книге называет Фонвизина П. А. Вяземский).

Фрагменты «книг церковных» охваченный религиозным рвением Фонвизин вводит и в свое итоговое «Чистосердечное признание», ссылается на них во вступлении («как Апостол глаголет, „исповедуйте убо друг другу согрешения“») и использует в качестве эпиграфов к каждой из глав: «Беззакония моя аз познах и греха моего не покрых», «Господи! даждь ми помысл исповедания грехов моих», «Господи! отврати лице Твое от грех моих» и т. д. Сопоставляя свое признание с «Исповедью» глубоко им почитаемого и едва не ставшего лично знакомым Ж. Ж. Руссо, Фонвизин специально отмечает, что, в отличие от «славного французского писателя», он не собирается «показать человека во всей истине природы, изобразив самого себя», а хочет совершить подвиг «раскаяния христианского», создать истинную исповедь. «Чистосердечно открою тайны сердца моего и беззакония моя аз возвещу», — объявляет Фонвизин, по обыкновению подкрепляя свою мысль цитатой из Псалтыри. Ему нет надобности оправдываться или скрывать свои многочисленные, как он полагает, грехи и пороки. В книге, определенной им как «испытание своей совести», Фонвизин намеревается оставаться честным судьей и рассказывать не только о «содеянном им зле», но и обо всем, что он делал, «следуя гласу совести». Проникнутый духом христианского смирения исповедующийся «грешник» утверждает, что добрые дела он совершал не по собственной воле, а следуя наставлениям истинных друзей, которые «совращали» его «с пути грешнича и ставили на путь праведен» и в первую очередь благодаря внушению «вся блага нам дарующаго» Бога.

Современники же, хорошо знакомые с этим автобиографическим творением Фонвизина, подчас отказывались признавать в нем настоящую исповедь и находили в «Чистосердечном признании» лишь пустую похвальбу тщеславного человека. «Славной, но больше того известной Жан-Жак Руссо в книге исповеди своей показал свою откровенность даже до таких своих действий, которые ни ему, ни читателям ни к чему не служат, кроме соблазна, — рассуждает в своих записках скромный белорусский чиновник, сын священника Гаврила Добрынин, — а наш почтеннейший Фон-Визин, по-видимому из подражания Жан-Жаку назвав одно из своих сочинений исповедью, исповедуется, что „он сочинил оперу и для прочтения оной представлен был к государыне Екатерине II“, как будто это такой грех, который стоит больше исповеди, нежели фастовства. До чего же и мне не подражать сим славным людям? Стану и я исповедоваться с тем только от них различием, что моя исповедь действительно во грехе, а не в празднословии соблазнительном Жан-Жака Руссо и не в фастовстве Фон-Визина».

И все же искренность намерений Фонвизина вызывает сомнения лишь у его недоброжелателей, таких как А. С. Хвостов или князь Д. П. Горчаков. Судя по всему, в последние годы жизни бывший вольнодумец и ученик князя Козловского становится мужем чрезвычайно религиозным, рассуждает о проявленном к нему Господнем милосердии, приносит покаяние, ищет в церкви покой и утешение. Правда, подобное умонастроение Фонвизин демонстрирует лишь в своих последних сочинениях 1791 и 1792 годов, в «Рассуждении о суетной жизни человеческой» и в «Чистосердечном признании»; из дневника же, содержащего поденное описание его времяпрепровождения в конце 1789-го — начале 1790 года, о религиозных чувствах автора можно узнать очень немного. В последних записках Фонвизина сказано, что во время путешествия в Бальдон его посещает священник, что он бывает у обедни, заказывает «молебен всем скорбящим», а тотчас по возвращении в Петербург 29 сентября 1789 года отправляется «с женой ко Всем Скорбящим и Казанской». Ни одна из этих записей какими-либо комментариями, пусть даже не пространными, но свидетельствующими об особом религиозном настрое Фонвизина, не сопровождается, и все они оказываются в одном ряду с описаниями самых заурядных бытовых происшествий. Так, 25 августа 1789 года Фонвизин пишет: «Поутру отправил почту и принял ванну. Был священник»; 8 февраля 1790 года: «После обеда упражнялись в выборе обоев для деревенского дома»; а на следующий день, 9 февраля: «Поутру отправил Катерину Сергеевну в монастырь».