Александр Майоров - Правда об Афганской войне. Свидетельства Главного военного советника

Мы намеревались освободить от моджахедов 25–30 уездов и волостей, окончательно укрепить народно-демократическую власть в 70–80 уездах и волостях.

Предстояло тщательно разработать план реального прикрытия госграницы с Пакистаном. Об этом мы собирались поставить в известность и академика министра Лoэка — но лишь в необходимых пределах.

Определенное внимание надо было уделить и границе с Ираном.

Когда в кабинете остались лишь Черемных, Самойленко и Бруниниекс, Владимир Петрович хитровато спросил:

— Две карты?

— Да.

Немного подумав и сменив тему разговора, он сказал:

— Москва еще напомнит нам об этом ЧП.

— Все свободны, — отрезал я.

И вновь остался один. И человек в чалме преследовал меня своим взглядом. О чем думает он сейчас там, в Пешаваре, что замышляет?

Надо связаться с Петром Ивановичем Ивашутиным. Он поможет мне разгадать следующие шаги Раббани и его соратников.

За окном светило яркое весеннее солнце.

Я представил себе весеннее утро в Москве, проснувшийся Арбат, дворовую тишину… Ах да!.. Там же теперь подготовка к съезду — «историческому событию». А тут — так себе, боевые эпизоды и разные неприятные чрезвычайные происшествия. Будни.

Всю вторую половину дня я находился под тяжелым впечатлением от встречи и беседы с Кештмандом. Суть джелалабадского ЧП отошла на второй план. На первом — были тревога и опасения, связанные с возможным развязыванием крупномасштабного джихада.

Прошло еще только четверо суток после преступления, в стране надежно действовал приказ о превентивных мерах; вспышек волнений пока нигде не было, но следить за обстановкой приходилось с удвоенной бдительностью.

Взгляд мой снова скользнул по фотокарточке под стеклом, и чувство злорадного удовлетворения почему-то возникло на минуту: прозевал, Раббани, прозевал такой предлог для джихада! Что-то не сработало в твоем ведомстве. Теперь же время работает на меня, и я сделаю все, чтобы удержать обстановку в стране в привычных рамках необъявленной войны.

Вечером, в 18.00, как и было условлено, у меня собрались мои товарищи и мы обсудили положение. Решили, что, во-первых, ужесточенный режим комендантского часа в Кабуле и других крупных городах надо продлить как минимум до начала партийного съезда в Москве. Во-вторых, проинформировать об этом все основные учреждения власти Афганистана. В-третьих, продолжить активные боевые действия по планам января-февраля, при необходимости привлекая дополнительные силы и средства из резерва. В-четвертых, организовать выезд в военно-политические зоны групп генералов и офицеров управления ГВС на период 22–26 февраля, то есть перед началом работы съезда. В управлении остаться лишь Главному военному советнику и генералу Бруниниексу с небольшой оперативной группой для выполнения возможных новых возникающих задач.

Умиротворенные, но с измочаленными нервами мы сидим у меня дома, на вилле, и мирно чаевничаем. Неторопливо беседуем под музыку тегеранского радио о вещах, весьма далеких от войны. Без таких спокойных минут, без разговоров на отвлеченные темы за рюмкой коньяка наша служба в Афганистане превратилась бы совсем в безрадостное занятие. А так — говорим о театре, о литературе. И моя жена в этих материях, наверное, такой же специалист, как я в военном деле, потому она и ведет разговор.

Самойленко хорошо знает и любит репертуар Свердловского театра оперетты. А моя Анна Васильевна дав-ным-давно училась в музыкально-театральном училище и два сезона даже играла субреток в тульской оперетте. Ну а потом замужество, педагогический институт, работа, аспирантура, преподавание в течение восьми лет в Рижском госуниверситете, защита диссертации, работа над книгами. Пристрастие к оперетте у жены сохранилось на всю жизнь, несмотря на то что ездить ей приходилось со мной по совсем другим театрам — театром военных действий.

Владимир Петрович и того ближе к театру. Его отец, Петр Черемных, в 30-50-е годы был известен во многих российских областных театрах как талантливый режиссер.

С детства Володя много колесил с родителями по Союзу — главрежи в ту пору больше двух-трех лет в одном театре не задерживались. И до сих пор Владимир Петрович сохранил еще в своих манерах некоторую театральность, в частности это заметно, когда он судит о ком-нибудь. Ясность, четкость, безапелляционность соседствуют с образностью…

Анна Васильевна наливает моим друзьям по второй. И они все говорят и говорят о театре, о Товстоногове…

Бог мой!.. Как же с ними хорошо! Остановись, мгновение, ты прекрасно!..

Но вошел генерал Бруниниекс.

— Эжэднэвноэ боэвоэ донэсэниэ, — доложил Илмар Янович.

Пока я читал, Анна Васильевна успела угостить Илмара рюмкой «Наполеона», ей, похоже, хотелось продлить минуты чаепития, покоя и уюта.

Засигналила «булава». Я зашел в обитую изнутри оловянными листами (для экранизации, исключающей подслушивание из космоса) кабину. Нехотя взял трубку.

— Товарищ генерал армии! По поручению руководства докладывает генерал-полковник Аболинс. (Это один из заместителей начальника Генерального штаба — начальник главного оргмобуправления.)

— В чем дело, Виктор Яковлевич?

— Вы знаете, Александр Михайлович, есть мнение, что информация о ЧП, о котором вы доложили, извините, мягко говоря, не соответствует действительности.

— Мы дважды его расследовали. Все так, как я доложил шифровкой министру обороны.

— Но по линии «ближних» есть другие данные…

— Кто поручил тебе переговоры со мной?

— Николай Васильевич.

— Чехословацкие события помнишь, Виктор Яковлевич?

— Так точно, помню.

— Скажи, если бы тогда у тебя в 30-й Иркутско-Пинской дивизии произошло такое ЧП, как бы ты поступил?

Долгая пауза.

— Почему молчишь, товарищ генерал-полковник? Отвечай.

— Я бы насильников судил военным трибуналом… — и, выждав для приличия несколько секунд, спросил: — Что доложить Николаю Васильевичу?

— Дословно наш разговор. А с «ближними» разбирайтесь сами.

— Есть.

Я позволю себе маленькое отступление. У военных так заведено: если человек хоть раз в жизни находился в подчинении у кого-то, то это сказывается в отношениях этих двух людей в течение всей оставшейся жизни и службы. Аболинс был от меня сейчас совершенно независимым — ведь он заместитель начальника Генштаба. Но я с ним вел разговор как с человеком, который в прошлом был у меня в подчинении командиром дивизии.

Мы продолжили чаевничать, обсуждая разговор с Аболинсом, когда минут через сорок позвонил Ахромеев.