Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - Сергей Леонидович Фокин
Итак, в философии Делёза важным концептуальным персонажем, заступником и посредником философа является Идиот.
Идиот — это частный мыслитель, противостоящий публичному профессору (схоласту): профессор все время ссылается на школьные концепты (человек — разумное животное), частный же мыслитель формирует концепт из врожденных сил, которыми по праву обладает каждый сам по себе (я мыслю). Таков весьма странный тип персонажа — желающий мыслить самостоятельно, посредством «естественного света»[458].
Следует заметить, что, выводя Идиота в виде концептуального персонажа, Делёз и Гваттари нигде не упоминают напрямую князя Мышкина как персонажа романа Достоевского. Поскольку концептуальный персонаж — это философский концепт, абстракция, выведенная из образа романного персонажа, он не включает в себя эстетическое измерение героя. Идиот Делёза не имеет собственной идентичности, являясь структурой мысли. Философ и психоаналитик скорее соотносят его, с одной стороны, с опытом Декарта, выстраивавшего свою философию в пику схоластике, а с другой стороны, с опытом подпольного парадоксалиста, подпольного мыслителя, каковым для них явился новый идиот, которому «совершенно не нужны очевидности, он никогда не „смирится“, с тем, что 3 + 2 = 5, он желает абсурда — это уже другой образ мысли»[459]. Этот новый идиот, славянин, возникший в ином контексте, также христианском, но русском, противопоставлен прежнему идиоту — простецу Николая Кузанского, предшественнику cogito, в том смысле, что именно он говорит «Я», именно он провозглашает cogito.
Прежний идиот хотел самостоятельно разобраться, что поддается пониманию, а что нет, что погибло, а что спасено, новый же идиот хочет, чтобы ему вернули погибшее, не поддающееся пониманию, абсурдное[460].
Оппозицию между двумя типами мысли — публичным профессором и частным мыслителем — Делёз находит у Шестова, о чем он сам свидетельствует в одной из лекций (31 мая 1983), прочитанных в Университете Венсенн — Сен-Дени[461]. Эту оппозицию Шестов намечает в книге «Киркегард и экзистенциальная философия. Глас вопиющего в пустыне» (1936), где философ проводит ту мысль, что
Достоевский, и Киргегард, первый не давая себе в том отчета, второй совершенно сознательно, видели свою жизненную задачу в борьбе и преодолении того строя идей, который гегелевская философия как итог развития европейской мысли воплотила в себе[462].
Для Кьеркегора частный мыслитель — это библейский Иов, у которого можно найти такое, что и не снилось прославленному философу и знаменитому профессору, каковым для Кьеркегора был Гегель.
От всеми прославляемого, знаменитого мыслителя, от великого ученого он пошел, и не пошел, а бросился, как к своему единственному спасителю, к «частному мыслителю», к библейскому Иову[463].
То же сделал и Достоевский, считает Шестов, утверждая, что у него и у Кьеркегора
не только идеи, но и метод разыскания истины совершенно одинаковы и в равной мере не похожи на то, что составляет содержание умозрительной философии[464].
Интерес к философии Шестова был связан у Делёза с работой над книгой «Ницше и философия» (1962), где впервые упоминается имя Достоевского в контексте подлинной «Критики чистого разума», которую «Шестову нравилось видеть в „Записках из подполья“ Достоевского»[465]. Проблему образа мысли, как начала философии, требующего устранения всех пресуппозиций, Делёз развивает в своем главном оригинальном труде «Различие и повторение», где вновь возникает оппозиция между «идиотом» Декарта и русским идиотом с отсылкой к Шестову и подпольному человеку, который
больше не узнает себя ни в субъективных допущениях естественного мышления, ни в объективных допущениях культуры своего времени и не располагает компасом, чтобы совершить круг. Он — несвоевременен, ни временной, ни вечный[466].
Далее тема Идиота Достоевского возникает в одной из лекций курса о Спинозе (2 декабря 1980), где Делёз поднимает тему идиота как человека имплицитных пресуппозиций, который ведет свою традицию из Возрождения, от Николая Кузанского, этот образ перескакивает через декартово cogito и, эмигрировав в Россию, принимает новый вид, «меняет аллюр» под воздействием православия. Делёз замечает, что, помимо Достоевского, идиот, сливаясь с образом дурака, является фундаментальной фигурой русской литературы.
Здесь также, некоторым образом, является персонаж Достоевского, которого он назвал Идиотом, он безусловно гораздо драматичнее идиота Декарта, его болезнь и так далее… Но он что-то от этого сохранил. Силу естественного разума, сведенного к себе самому. Настолько сведенного к себе самому, что этот разум болен. Но при этом он сохраняет проблески. Князь, идиот, ничего не знает. Но это человек имплицитных пресуппозиций. Он все понимает[467].
В дальнейшем, в 1983–1985 годах, Делёз развивает тему Идиота, обращаясь к кинематографу. Она фигурирует в его рассуждениях о культурализме и находит выражение как в лекциях этого периода, так и в двухтомном труде «Кино I. Образ-движение» (1983) и «Кино II. Образ-время» (1985). В понимании Делёза, культурализм соотносится с той связью, что сохраняется между философским концептом и культурой его происхождения. Русская душа — противоположность душе американской. Различие выражается в отношении к ситуации. Американская душа — это традиционный образ-действие: нужны все данные ситуации, тогда американец начинает действовать. Русский человек устроен по-другому, так же, как и японец Куросавы. Представьте себе таких людей, говорит Делёз, они, в отличие от американцев, являются метафизиками, поскольку данные определенной ситуации для них — не главное, они ищут что-то более важное и более фундаментальное:
Но что может быть важнее, глубже, чем данные ситуации? Если искать ответ в духе Достоевского, то его можно в конце концов найти, и это будет более глубокий ответ, чем данные ситуации, есть данные некоего вопроса, которые ситуация скрывает, погребает в себе. Куросава так поступает в фильме «Семь самураев». Речь о том, чтобы поставить вопрос: что должен делать самурай в наше время? Таков вопрос, находящийся за пределами данных ситуации. И в этом Куросава самый русский из всех японцев[468].
Очевидно, что, противопоставляя
