Лев Гумилевский - Вернадский

«К портрету, будь он написан с Владимира Ивановича в это время, — подумалось тогда Петрушевскому, — не потребовалось бы никакой подписи, чтобы смотрящий понял, что перед ним ученый, мыслитель и по-настоящему хороший человек!»

Называя себя, Петрушевский напомнил Владимиру Ивановичу о том, что несколько лет назад он встречался с ним по делу. Владимир Иванович вспомнил и спросил:

— А над чем вы сейчас работаете?

Молодой ученый стал рассказывать об исследованиях степного Казахстана, в которых принимал участие, и увидел, что Владимир Иванович слушает его не из вежливости, а из интереса к самим исследованиям, отчасти еще из желания понять, что представляет собой новый знакомый. На мгновение у Бориса Александровича мелькнуло подозрение, что всемирно знаменитый ученый сознательно, по выработанной привычке, своим вниманием к молодому геологу стремится затушевать свое превосходство, огромное расстояние между ними. В несколько дней такое подозрение начисто рассеялось и показалось смешным.

Владимир Иванович всегда и всюду оставался самим собой, таким, каким устроила его природа.

«Вернадские были глубокие старики, оба слабые и больные, — вспоминает Петрушевский, — но ни разу я не услышал от них какой-либо жалобы на невнимательность со стороны обслуживающего персонала. Разумеется, и обратно никогда не было ни малейшего недовольства Вернадскими. Ни разу за две недели Владимир Иванович не закапризничал за столом, сказав, что этого он не любит, а то невкусно приготовлено… Тон его обращения, с кем бы он ни разговаривал, неизменно был ровным, спокойным, доброжелательным. Все это бросалось в глаза тем резче, что далеко не все из академиков, живших тогда в „Узком“, вели себя, подобно Владимиру Ивановичу».

В «Узком» быть соседом по столу Вернадского мало кто не счел бы для себя наслаждением и честью, но давалось это не каждому. Разговор не лился сам собой, как за другими столами. Темы для беседы с Вернадским приходилось выбирать, чуть ли не готовиться к ним. Разница эрудиции, опыта и возраста делала для собеседника недоступным многое из того, чем свободно владел Владимир Иванович.

Петрушевского Владимир Иванович спросил, над чем он работает здесь, в «Узком». Молодой ученый ответил, что он «здесь только отдыхает», и почувствовал себя провинившимся, хотя Владимир Иванович только умолк после такого ответа.

В трудное положение ставила собеседника и постоянная, необыкновенная сосредоточенность Вернадского, Он всегда о чем-то думал, мысли поглощали его целиком — они всецело захватывали его ум. Он сидел рядом здесь же, немного опустив голову и глядя на стол или в сторону, а каждый понимал, что его нет, что он сам с собой и своей наукой. Прерывать, нарушать эту сосредоточенность не всякий решался, да и не умел.

Петрушевский однажды был свидетелем, как сосредоточенность Вернадского поставила его в забавное и вместе с тем трогательное положение. Как-то в гостиной, через которую проходили в столовую, устраивали перед ужином репетицию очередной шарады, разыгрываемой в лицах. Собралось много народу, и все шумели, смеялись. Двери в столовую открылись, давая знать время ужина, но в гостиной продолжались репетиция и смех.

Вскоре появились Вернадские. Они шли, как всегда, — впереди Наталья Егоровна, а на два шага сзади — Владимир Иванович, с наклоненной головой, не замечающий ничего вокруг. Наталья Егоровна заинтересовалась происходившим в гостиной и села на ближайший стул у стены. Владимир Иванович молча прошел в столовую, но через минуту вышел оттуда с растерянным и удивленным лицом: он потерял Наталью Егоровну! Занятый своими мыслями, он не заметил, как Наталья Егоровна осталась в гостиной, и, лишь увидев себя за столом в одиночестве, понял, что произошло что-то непонятное.

Всем, заметившим это маленькое происшествие, стало смешно и нежно. Они окружили удивительных стариков, ласково и почтительно подшучивая над Владимиром Ивановичем, а он улыбался рассеянно и говорил:

— Да вот, знаете, не заметил!

И вот этому сосредоточенному, голубоглазому старику, полному мыслей и внутренней духовной красоты, суждено было пережить вскоре простое человеческое горе. В начале июля Наталья Егоровна зацепилась в коридоре за ковер, упала и сломала ногу. Владимира Ивановича мучил страх за невозможность полного излечения, и, пока этот страх не прошел, все мысли его сосредоточились только на Наталье Егоровне.

То было последнее предвоенное лето. Гитлеровские войска оккупировали Францию. Фашистские самолеты беспрерывно бомбардировали Англию, Польша не существовала. Все это постоянно обсуждалось за столами и в гостиной. Сосед Вернадского решился, наконец, спросить:

— А как вы думаете, Владимир Иванович? Чем кончится война?

Владимир Иванович коротко ответил:

— Немцы ее проиграют. Они не могут не проиграть!

Первые сообщения о нападении Германии на Советский Союз поразили Владимира Ивановича, но не внезапностью и вероломством: он, как историк, хорошо знал цену договорам и соглашениям. Его потрясла бессмысленность страданий, жестокости и горя, обрушенных фашизмом на человечество. Немыслимость победы Германии ему представлялась очевидной.

«Немцы пытаются силой создать насильственный поворот хода истории, но я считаю их положение безнадежным», — писал он в одном письме и пояснял в другом! «Это не оптимизм, а эмпирический вывод!»

Человек науки, он сохранял свою прекрасную уверенность в победе до конца именно потому, что уверенность его являлась эмпирическим выводом, научным фактом.

Не поколебала эту уверенность и начавшаяся уже в июле подготовка к эвакуации Москвы. Старейших академиков решено было направить в Казахстан, в Боровое, где имелись санатории и лечебные учреждения. Вернадские решили ехать. Владимир Иванович собирался спокойно, назначив себе программу работ в эвакуации.

«Я решил ехать и заниматься, — пишет он в дневнике, — проблемами биогеохимии, и хроникой своей жизни, и историей своих идей и действий — материал для автобиографии, которую, конечно, написать не смогу…»

Накануне отъезда Владимир Иванович выступил на радиомитинге, организованном Всесоюзным обществом культурной связи с заграницей. На станцию Боровов приехали поздно вечером, ночевали в вагоне, всю ночь разговаривая о бомбардировке Москвы. На другой день в сопровождении директора курорта поехали на автомобилях в санаторий мучительной дорогой, размытой дождями. Всю дорогу непрерывно кричали измученные толчками дети, и до места добрались только к вечеру.

В этот вечер Вернадских с Прасковьей Кирилловной разместили в одной комнате. Там было очень тесно и неудобно, но никто не жаловался, и все продолжали говорить о налетах на Москву.