Ю Бондарев - Выбор

- Пожалуй, дочь, от моего прощения или непрощения уже почти ничего не зависит, - сказал притворно-спокойно Васильев. - В твои годы я командовал батареей и в чем-то был самостоятельным парнем. Может, я ошибаюсь, но, по-моему, ты стала тоже принимать самостоятельные решения... не советуясь ни с матерью, ни со мной.

- Откуда ты знаешь, папа?

- Что?

- Что я приняла самостоятельное решение.

Легким и требовательным нажимом кисти она заставила его остановиться, потянула за локоть к себе, и ее недавно улыбавшееся лицо обрело строгое, недоверчивое выражение человека, готового ни с чем не соглашаться.

- Откуда ты знаешь, папа, что я приняла решение?

- Какое решение? - спросил Васильев озадаченно.

Она опустила голову, вторичным нажимом кисти повлекла его за собой и, выбирая сапожками нерастаявшие бугорки звучно хрустящего льда, пошла рядом.

- Как странно, папа! - сказала она с сердитым осуждением. - Почему ты не спрашиваешь об Илье Петровиче? Ты ведь удивлен, правда?

- Ну что я должен спрашивать - как вы встретились? Я догадываюсь...

- Нет, ни о чем ты не догадываешься.

- Хорошо, пусть так. Что ты хотела мне сказать, Вика?

Она затянулась сигаретой, отвернула лицо и нежными вытянутыми губами выдохнула дым в сторону.

- Па, не сердись, когда я заходила к тебе в мастерскую, то схитрила немножко. Я тогда не сказала, что приедет твой друг Илья Петрович, хотя знала, что приедет. И мама знала. Ты понимаешь меня, па?

- Не понимаю, но... я слушаю, Вика.

- После вашей поездки в Италию маме как-то взгрустнулось, и она показала мне в альбоме фотокарточку Ильи Петровича и твою. Где-то вы там стоите около турника на фоне какого-то сарайчика, какой-то голубятни... Два довоенных мальчика, два мускулистых Аполлона, просто прелесть. Таких сейчас и в помине нет. Илья Петрович был, конечно, до войны неотразим. Па, скажи откровенно: в те времена он был кумиром мамы, да?

- Возможно, это было, Вика.

- Не выдавай меня, но после вашей поездки мама стала получать письма от него из Италии и скрывала их от тебя. Скажи, ты ревновал когда-нибудь маму к нему? Хоть раз?

- Мы были друзьями, и я верил Илье Петровичу, - сказал Васильев искренне, чтобы не отпугнуть Викторию уклончивой двусмысленностью. - Я не хотел ревновать, но ревновал все же. Я любил маму без памяти...

- Мне давно известно, что ты любишь маму гораздо больше, чем меня. Ты однолюб, па.

- Я люблю вас обеих, Виктория.

Она засмеялась вынужденно:

- Но ты не имеешь права не любить своего ребенка.

- В таком случае у меня два ребенка.

- Слушай, папа, что я тебе скажу, - заговорила Виктория, доверительно пожимая его локоть. - Когда я увидела последнее письмо Ильи Петровича в бумагах у мамы, я не выдержала и прочитала - видишь, какая я дрянь ужасная? Он написал маме, что приезжает двадцать шестого и заказал номер в гостинице "Метрополь". Слушай, па, как получилось... Я очень хотела увидеть его, твоего старого друга и бывшего маминого кумира, неотразимого Аполлона на той фотокарточке. Было чертовски любопытно узнать телефон, позвонить ему в номер из вестибюля "Метрополя" и увидеть, как он на лестнице вытаращил на меня глаза: "Как? Вы дочь Марии? Поразительно! Не может быть! Впрочем, очень похожа, настоящая юная Маша!" Вот так и случилось, а потом было забавно слышать, как он два раза оговорился - назвал меня Машей. Знаешь, мне было интересно с ним: в нем есть трагизм и горечь какая-то...

- Но для чего тебе это, Вика, милая? - едва не застонал Васильев, страшась ее прозрачной, наивной чистоты, ее неосторожных поступков, этой незащищенной, пугающей доверчивости дочери, и хрипло договорил: - Не будь это Илья Петрович, тебя можно было понять не так, как надо.

Виктория пренебрежительно свистнула.

- Папа, только не надо о дурацком благоразумии! Ведь это ложь, лицемерие, трусость и черт знает что такое! Боже, сколько в мире ложных спасательных кругов! Для кого они? - с вызовом сказала Виктория, поперхнулась сигарным дымом, и получился тонкий звук, похожий на детское всхлипывание, кольнувшее болью Васильева. - Нет, папа, все зависит от нас самих! - овладела собой Виктория, сердито бросила под ноги сигарету, продолжала брезгливым тоном: - Знаешь, кто создает ад на земле? Не природа и никакая не темная сила. Нет, папа, сам человек великий творец земного ада. Эту фразу стоит запомнить, она не лжет, как многие другие.

- Кто так сказал, дочь? Из какой пьесы?

- Не преувеличивай мудрость наших драматургов. Это сказал Илья Петрович... Послушай, па, и не удивляйся тому, что я тебе скажу, проговорила Виктория, отпустила его локоть, плавно переступила сапожками проталину и, постукивая каблуками по ломким стеклянным закраинам луж, где раскалывалось и отблескивало скольжение месяца, отошла шагов на десять вперед, потом повернулась, высокая в своей узкой дубленке, сказала издали необычно звонким, как отточенное лезвие, голосом: - Па, я, наверно, поеду в Италию! Он приглашает, и я решила.

- Он приглашает в Италию? - выговорил, обмирая, Васильев. - Приглашает? Когда? Зачем?

- Он пришлет приглашение, папа, и я поеду. Не знаю, на какой срок: на месяц, на год, на пять лет - не знаю. Только не надо разговоров о благоразумии. Иначе мы поссоримся. И не говори, что вы против потому, что любите меня, - это запрещенный прием. Знаю, на всем белом свете вы только двое меня любите. Но что же, па, делать? Я решила... и гадко отступать, трусить.

И он увидел на ее лице безмерное презрение к возможной трусости и возможному отступлению.

- Подумай об одном, Вика, - проговорил он не сразу, в мучительной попытке найти точный смысл возражения. - Ты убьешь маму. Мы не имеем права быть беспощадными друг к другу.

- Меня уже убили, папа, - сказала она почти весело и так безнадежно развела руками, как бы подставляя себя гибельному року, что он не выдержал, захлестнутый любовью, бессильной жалостью отцовского чувства, ощутив отчаянное, детское, слабое в ней, обнял и поцеловал ее в прохладный родной лоб.

- Вика, моя Вика...

- Не надо, папа, а то я заплачу, - выговорила Виктория шепотом и не уткнулась головой ему в грудь, а отстранилась, не принимая помощи, быстро пошла к дому под морским шумом тополей на бульваре.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В десятом часу вечера после долгих, требовательных звонков и стука в дверь Васильев отщелкнул замок, и в мастерскую поспешно вошел Олег Евгеньевич Колицын, поставил в передней портфель под вешалку и, не здороваясь, распахивая шубу, проговорил запальчиво:

- Не поражайся, Васильев, я сегодня ворвался к тебе не с дипломатическим визитом! Спасибо, коллега, спасибо за твою надменность, великий мастер. Спасибо за то, что ты меня в шею выгнал, как сопливого мальчишку, в присутствии иностранца, именно - взашей выгнал из мастерской этакую мелкую назойливую бездарь, которая втирается тебе в закадычные друзья! За что, спрашивается, ты меня оскорбил? Я всей душой к тебе, а ты? За что?..