Маргарет Хаббард - Полет лебедя

— Вы уверены? — спросил Диккенс. — В ваших словах слышится такая обреченность. Слишком поздно. А может быть, еще можно вернуться назад?

Ханс затаил дыхание.

— Хотелось бы!

В этот момент он был похож на бегуна после долгой дистанции. Память вернула его в ненастный вечер в комнату с камином, за окном которой голубь клевал свои крошки, и мягкий голос говорил: «Даже если ты никогда не придешь, она все равно будет ждать». С криком он выпрыгнул из кресла.

— Еще не поздно! Я поеду, поеду утром! Диккенс, я думаю, вы понимаете, что я должен ехать!

Он упал на колени на влажную от росы траву. Диккенс мягко произнес, словно разговаривал со своим ребенком:

— Я все прекрасно понимаю. Я прикажу, чтобы к утру был готов экипаж. Мне самому нужно в Лондон, таким образом, отъезд завтра будет удобен для нас обоих.

— Вы самый лучший, самый понимающий друг из всех, кого я знаю! Как я смогу отблагодарить Бога за то, что он даровал мне вас!

Диккенс сел. Несмотря на то что уже давно привык к странностям Андерсена, он все же был смущен.

— Уверяю вас, я самый обычный человек.

— Я больше не беден и не одинок, раз у меня есть такие друзья, как вы и Коллинз. О… — Его речь прервалась на взволнованной ноте.

Диккенс вынул свою трубку и набил ее.

— Что случилось? Вы можете мне сказать.

— Мне неприятно, что я утомляю вас своими проблемами.

— В том-то и привилегия дружбы, чтобы перекладывать на свои плечи чужие заботы. Я весь внимание.

Ханс вернулся к креслу.

— Мои заботы могут показаться вам маленькими, но даже капли воды точат камни. Вы знаете, что я написал Эдварду и рассказал ему о королевском приеме, с каким меня встретили в Англии. Я сделал это потому, что считал, они должны знать, что я приношу честь и славу своей стране. Но он ответил мне, что моя жизнь удовольствий пуста, она для меня вредна. Даже для своих соотечественников я всего лишь простой Андерсен, человек, у которого есть талант, но который слишком высокого о себе мнения. В Дании есть и более великие люди.

— Так вот что расстраивает вас. Мнение одного человека? — удивленно спросил Диккенс.

В голосе Андерсена появилась нотка раздражения.

— Но это же Эдвард! Он был моим идеалом! Все, что я ни делал, было направлено на то, чтобы сделать ему приятное!

— Вы уже достаточно взрослый человек, чтобы ни от кого не зависеть. Не обращайте на него внимания.

— Он считает, что я впал в тщеславие. Я, кто знает свои недостатки слишком хорошо! Но я так же знаю и величину того дара, которым наградил меня Господь. Поэтому для меня так важно признание мира! Это не имеет ничего общего с тем скромным существом, которым я являюсь! — Его раздражение начало перерастать в старое, хорошо знакомое чувство сопротивления. Он продолжил:

— Чтобы добиться признания мира, нужно, в первую очередь, культивировать в себе искусство казаться скромным. Тщеславие — это основной цвет, разбрызганный на палитре жизни, но большинство людей умеют прятать его под тонким налетом, который создает совершенно другое впечатление. Никто не может дышать без своей доли тщеславия, и тот, кто больше всех раболепствует, на самом деле и есть самый тщеславный человек. Пока он клеймит остальных в высокомерии, его самого переполняет тщеславие. А маленький скромный человек благодарит Господа за то, что он не такой!

Диккенс был откровенно шокирован. Он никогда не думал, что чьи-то критические заметки, особенно в отношении тех, кто постоянно находится на глазах у публики, могут так глубоко ранить. Пока он лихорадочно пытался найти ответ, Андерсен дошел до высшей точки.

— И критики тоже против меня!

— А, вот мы и подошли к сути дела! — заявил Диккенс. Это было то, что он понимал. — Из-за какой кости на этот раз дерется свора собак? Впрочем, я догадываюсь. Они обсуждают ваш новый роман «Быть или не быть?».

— Да, они говорят, что я пытаюсь прыгнуть выше головы.

— И они вполне правы. Продолжайте писать свои сказки. Уверяю вас, они займут достойное место среди мировой литературы. Ничто не может преуменьшить их значения. Забудьте об остальном.

— Я не смогу отбить этой атаки! — Андерсен уже кричал. — Разве вы не понимаете, что они залегли в засаде, как стая голодных волков, истекающих слюной, предчувствуя новую жертву. Вы говорите, что мои сказки выше всякой критики, но это только распаляет их аппетит. Они ненавидят меня. Они, мой народ! Они пытают меня, прогоняют из Дании!

— Вы действительно верите в это?

— А что я могу поделать? Они не могут высказать объективного мнения, потому что ненавидят меня и все мои труды!

— Тогда не обращайте на них внимания. Именно так я и поступаю. Критика не волнует меня, — спокойно заявил Диккенс. — Воспользуйтесь вашим собственным советом, про который вы читали Кэти сегодня днем. Цветок разговаривает с Садовником о его недавней болезни и спрашивает, что же излечило его: «Ты поправился потому, что кругом стоял такой крик?» Садовник ответил: «А, крик. Он влетел мне в одно ухо и вылетел через другое. Они ругали меня и говорили, что я все делал неправильно. А я смеялся и кивал им в ответ. И говорил, что вы правы, большое вам спасибо. А сам думал о своих делах. Ругань — это не та вещь, которую нужно принимать близко к сердцу». Вот так.

— Если бы это был только злобный крик, но это не так! — Ханс стонал от отчаяния. — В нем слишком много унижения! Они смеются надо мной. Вот посмотрите, это несколько вырезок из ваших английских газет. — Он вытащил из кармана скомканную массу бумаги. — Я послал их Эдварду, а он отослал их мне назад, сообщив, что редакторы сочли их глупыми и не захотели печатать. Теперь-то вы мне верите?

Диккенс сел на скамейку и задумался.

— Наверное, да! Если посмотреть на дело со стороны редакторов. Но датчане сдержанны и не эмоциональны. Они не суетятся вокруг своих героев. Однако их уважение значит намного больше уважения тех, кто преуспел в похвалах.

Ханс посмотрел на него.

— Они не уважают меня! Они плюют на меня! Я им отвратителен! А ведь я всего добился своими руками. У меня нет больше будущего. Мне больше не к чему стремиться! Я никогда не вернусь в страну, где многие желают мне зла, где мое имя втаптывают в грязь! Я один из немногих поэтов этой страны, которому Господь дал редкий дар, и, умирая, я буду молиться, чтобы больше никому из них он не дал такого же дара! Они холодные, злые существа, живущие на своих мокрых островах! Я ненавижу их… — Его голос дрогнул. Ярость, накатившаяся на него, позволила ему осознать суть только что сказанных слов.

— Диккенс, что я сказал? Я отрезал себя от Дании и от нее!