Дневник - Мария Константиновна Башкирцева
– Вы меня забудете.
– Никогда.
– Но что же?
Голос мой потерял всякий оттенок насмешливости; я была тронута.
– Я не знаю, – сказал он, – но такое положение дел для меня слишком мучительно.
– Бедный!
Я тотчас же спохватилась: это сожаление оскорбительно.
Почему так приятно слышать, когда вам признаются в страданиях, которым вы причина? Чем более несчастен кто-нибудь из любви к вам, тем вы счастливее.
– Поезжайте с нами; отец не хочет брать с собой Поля, поезжайте.
– Я…
– Вы не можете – мы это знаем. Я больше и не прошу вас об этом. Довольно!
Я приняла вид инквизитора или человека, который собирается позабавиться своей злостной проделкой.
– Так я имею честь быть вашей первой страстью? Это чудесно! Но вы лжец.
– Потому что мой голос не изменяется и потому что я не плачу! У меня железная воля, вот и все.
– А я хотела вам что-то дать.
– Что?
– Вот это.
Я и показала ему образок Божьей Матери, который висел у меня на шее, на белой ленте.
– Дайте мне это.
– Вы недостойны.
– Муся, – сказал он, вздыхая, – уверяю вас, что я достоин. Я чувствую привязанность собаки, беспредельную преданность.
– Подойдите, молодой человек, я дам вам мое благословение.
– Благословение?
– Да, от чистого сердца. Если я заставляю вас говорить так, то для того, чтобы знать, что чувствуют те, кто любят; ведь и я могу когда-нибудь полюбить… Мне нужно знать признаки.
– Дайте мне образок, – сказал Паша, не спускавший с него глаз.
Он встал на колени на тот стул, на спинку которого я опиралась руками, и хотел взять образок, но я остановила его.
– Нет, нет, наденьте на шею.
Я надела ему на шею образок, еще теплый от моего тела.
– О, – сказал он, – за это спасибо, большое спасибо!
И он в первый раз сам от себя поцеловал мне руку.
8 ноября
Снег лежит на аршин глубиной, но погода ясная и хорошая. Мы опять поехали кататься на санях, также дурно устроенных, хотя и побольше: снег еще недостаточно тверд, чтобы вынести тяжелые сани, обитые железом.
Поль правил и, пользуясь минутой, когда Паша сидел наиболее неловко, погонял лошадей, осыпая нас снегом, вызывая крики Паши и смех моей уважаемой особы. Он возил нас по таким дорогам и сугробам, что мы все время просили его сжалиться и хохотали. Прогулка в санях, как бы серьезны ни были люди, всегда детская игра.
Поль сидел от меня направо, Паша налево; я велела ему протянуть сзади руку, и таким образом составилось очень удобное кресло.
Холод раздражал меня меньше; на мне была только шубка и меховая шапочка, так что я могла свободно двигаться и говорить.
Вечером я села за рояль и сыграла «Чтение письма Венеры» – чудесное место из «Прекрасной Елены».
«Прекрасная Елена» – прелестная вещь. Тогда Оффенбах только начинал и еще не писал грошовых опереток.
Я играла долго… не знаю что – что-то тихое и страстное, нежное и прелестное, как только могут быть «Песни без слов» Мендельсона, верно понятые.
Я выпила четыре чашки чаю, говоря о музыке.
– На меня она очень действует, – сказал Паша, – я странно себя чувствуя, делаюсь… сентиментальным… и, слушая ее, говорю, что нельзя выразить иначе.
– Это предательница, Паша. Не доверяйте музыке: под ее влиянием делаешь такие вещи, каких не сделал бы в спокойном состоянии. Она забирает вас, запутывает, увлекает… и это ужасно.
Я говорила о Риме и о ясновидящем Alexis. Паша слушал и вздыхал в своем углу; когда же он подошел к свету, выражение его лица сказало мне яснее всех слов в мире, как он страдает.
(Заметьте это яростное тщеславие, эту жажду видеть страдания, которые причиняешь. Я пошлая кокетка или… нет, я женщина, вот и все.)
– Мы что-то грустны сегодня вечером, – сказала я мягко.
– Да, – отвечал он с усилием, – вы играли… и я не знаю… у меня, кажется, лихорадка.
– Идите спать, мой друг, и я также пойду наверх. Только помогите мне отнести книги.
9 ноября
Мое пребывание здесь по крайней мере, дало мне возможность познакомиться с блестящей литературой моей родины. Но о чем говорят эти поэты и писатели? О том, что там.
Сначала укажем на Гоголя, нашего гениального юмориста. Его описание Рима вызывало у меня слезы и стоны, и только прочитав его, можно составить себе понятие об этом описании.
Завтра оно будет переведено. И те, кто имели счастье видеть Рим, поймут мое волнение.
О, когда же, наконец, я вырвусь из этой страны – серой, холодной, неприветной даже летом, даже при солнечном свете? Листья мелки, и небо не так сине, как… там.
10 ноября
До сих пор я все читала… Мне надоел мой дневник, я тревожусь и унываю… Рим, я ничего не могу сказать.
Я просидела минут пять с поднятым вверх пером и не знаю, что сказать, – так полно мое сердце. Но приближается время, когда я увижу А. Мне страшно его увидеть. И все-таки я думаю, что не люблю его, я даже уверена в этом. Но это воспоминание, но мое горе, но беспокойство за будущее, боязнь оскорбления… А.! Как часто я пишу это слово, и как оно мне противно!
Вы думаете, что я желаю умереть! Безумные! Я люблю жизнь такой, какова она есть, и горе, и муки, и слезы посылаются мне Богом, я их благословляю, и я счастлива!
Право… я так приучила себя к мысли, что я несчастна, что только углубившись в себя, запершись у себя одна, вдали от людей и от мира, я говорю, что, пожалуй, меня нечего особенно жалеть…
Зачем же тогда плакать?
11 ноября
Сегодня, в восемь часов утра, я уехала из Гавронцев и не без некоторого чувства сожаления?.. Нет, нарушенной привычки.
Вся прислуга вышла на двор; я всем дала денег, а экономке – золотой браслет.
Снег тает, но его достаточно, чтобы осыпать нас дорогой, и несмотря на все мое желание не закрывать лица, чтобы делать философские наблюдения, как Прюдом, я принуждена совсем закутаться.
Я отправилась прямо к дяде Александру, имя которого я разобрала на дощечке, и он рассказал мне следующий случай.
Один господин путешествовал вместе с офицером и сел с ним в один вагон. Разговор зашел о новом законе, касающемся лошадей.
– Это вы посланы в наш уезд? – спрашивает военный.
– Да.
– Так значит, вы записывали буланых лошадей нашего предводителя Башкирцева?
– Да, я.
И офицер начал
