Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Юра

Р.S. Тебе со мной было бы сейчас скучно – я совсем разучился быть веселым. А ведь умел…

9. VIII.91.

Тарту.

19 августа 1991 года

Юрочка, мой дорогой!

Что же такое происходит с моими письмами, которые просто не приходят к тебе, при том, что я пишу регулярно раз в две недели? Получила твое отчаянное письмо с криком «Отзовись!», при том, что я ни разу не нарушила обещанных сроков[455]. Горько и больно, и нечем помочь. Я сама измучилась, когда больше месяца от тебя ничего не было, дозвониться не удалось, а разговор с Наташей никак не успокоил меня. И вот пришел – через месяц – крик твоей боли…

Я только что вернулась после тринадцати дней, что провела в весьма странном месте, недалеко от Монреаля, нечто вроде дома отдыха для стариков, средний возраст там 75–80. Весело было! Но: я купалась в чудном озере, смотрела на дивную природу, которая очень напоминает Отепя:[456] озеро, холмы, поросшие лесом, и лес такой, как ты любишь, – весь заросший, с сухими пнями и деревьями, совершенно пустынный и безопасный. Я много бродила по лесу, думала и вспоминала «иные берега» и, в общем, отдохнула. Было много смешного, нелепого, но это все надо принимать как не имеющее значения.

Виль мужественно высидел в городе один. С ним все в порядке. К сожалению, в это же время отдыхает наконец в горах Марина. Но Федя дважды заезжал к деду, был и сегодня, в день моего приезда, и порадовал меня долгим разговором о будущей учебе и жизни (т. е. он бывает и хорошим, но только не с Мариной).

В глубине души, да и говорит об этом, Федька очень хочет повидать отца и вообще побывать в Москве. О Юре болит сердце у всех нас. Доходят кое-какие смутные сведения, что он в порядке, но ни одного письма ни от него, ни от его отца Марина не получает. Это грустно. Но поскольку изменить ничего нельзя, надо принимать как данность.

Юрочка, ты пишешь так неопределенно о болезнях, которые тебя мучат, но которые якобы «чепуха». Что это за болезни? Сердце? Голова? Какие-то следы операции? Не может ли тебе помочь сестра Ляля? О Господи! Сама ведь человек нездоровый… Я здесь случайно познакомилась с доктором, которая возглавляла много лет поликлинику писателей в Питере. Она знает Вовку[457], Макогона, десяток других многих, кому закрыла глаза. Очень тепло отзывалась о Виктории Михайловне.

Твое отчаянное письмо привез мне Виль – его довез ко мне за город на машине вечный паж Марины Лионель. <…> Ты пишешь о новой задуманной книге или уже начатой? О чем она? Конечно, самая главная? Друг мой дорогой, нежно обнимаю тебя.

Что твои ночи? Что твои дни? Что ты сам?

19/VIII-91

Твоя всегда Фрина

27–28 августа 1991 года

Друг мой!

Мы пережили три подлинно исторических дня[458]. Правда, в Тарту все было тихо. Но три ночи я провел у радио, слушая иностранные передачи последних известий (московские и таллинские были захвачены) и одновременно прислушиваясь к ночной тишине, с минуты на минуту ожидая грохота танковой колонны[459]. Но было – как на войне – весело. Чувство, что нарыв прорвался, – чувство облегчения. «Будет буря – мы поспорим и помужествуем с ней!»[460]

Я живу один – Леша перешел на работу в научную зоостанцию в далекой глубинке, Миша был в «летней резиденции» со своей семьей. Но в эти дни Кая с детьми перешла ко мне, мы собрались вместе, как собираются вместе во время войны. Детям в этой обстановке было очень весело. И мне пахнуло молодостью…

Когда я пишу эти строки, радио передает похоронную музыку по погибшим в Москве во время попытки переворота. Трое молодых людей. А мне страшно больно не за них, а за себя – как бы хотелось сейчас быть молодым, участвовать во всем не мыслями, а руками!

У меня все время сердце болит за тебя – мне кажется почемуто, что ты больна и что это от меня скрывают. Завтра я еду на пять дней в Италию: хочу немного показать ее Наташе. Ведь когда я умру, ее никто не свозит, а ей это будет событие на всю жизнь. Кроме того, съезжу с внутренней болью в Бергамо, где скончалась Зара. Я написал одну статью, и мне вместо гонорара оплачивают поездку в Венецию. Еду с тяжелым чувством, хотя, м<ожет> б<ыть>, там будет и хорошо. В октябре зовут в Прагу. Я там не был после «пражской весны»[461] – было стыдно. Теперь можно. Но боюсь – надо читать лекции, а я заметно (пока, кажется, только для меня) глупею. Кстати о «глупении»: ты знаешь, что у меня бывали нелады с орфографией – сейчас это превращается в катастрофу – признак деградации. Представляю, как тебе, с твоей идеальной грамотностью, смешно и противно читать мои письма.

Но я пишу все о пустяках – главное же то, что мне что-то очень страшно за тебя, за твое здоровье – душа болит.

Получил от Марины милое письмо, но уже сообщал тебе об этом. Сердечные приветы твоим мужчинам. Не грусти, что дети взрослеют и делаются самостоятельными, – это нормально.

Целую тебя.

Юра

Конец августа – начало сентября 1991 года [462]

Милый друг!

Мы пережили несколько тревожных дней – была попытка путча и военного переворота. Организован он был бездарно и быстро лопнул. Но я – старая боевая кляча – уже готовился вступить в бой и совершать подвиги. Но в Тарту все прошло до смешного тихо – путч лопнул прежде, чем до нас докатился. Студенты ездили в Москву и там геройствовали. Я же не собрался по старости. Мое время уже прошло. В этом грустно признаться, но это так.

И все же мне, как старой боевой кобыле, пахнуло веселым воздухом драки, хотя, конечно, хорошо, что она закончилась так быстро и с минимальной кровью.

Праздник кончился – начались будни. А будни обещают быть трудными. У нас в маленькой Эстонии вопросов тоже хоть отбавляй. Но я не хочу тебя беспокоить мелочами – общий баланс все же положительный. Это в общих делах. Мое же собственное настроение, признаюсь, кислое: все, что было прежде легко и давалось, как из бездонной бочки, – новые идеи, лекции, которые можно было читать по 6 часов в день, не уставая, – делается трудным. И все же я диктую книгу, читаю лекции без конспектов, только по памяти (дефект зрительных способностей), и даже организую новую кафедру – теории. У нас вообще время новых людей, которых я не всегда понимаю (на этом месте у нас потух свет, продолжаю после двух часов перерыва).

Как твое «к прогулкам в одиночестве пристрастие»?[463] А у нас холодно и идут дожди. В былое время я любил такую погоду, т<ак> к<ак> противопоставлял ей внутренний напор – любил гулять под дождем (БЕЖАТЬ ПОД ГРОЗОЙ[464]). Теперь мне это слишком грустно.