С Мюге - Улыбка фортуны

Теперь-то мы сможем узнать, меняются ли душевные качества у людей, перенесших операцию пересадки сердца!

Еще в студенческие годы, когда слухи о моем увлечении гипнозом дошли до заведующего кафедрой физиологии Тимирязевской академии профессора К. Р. Викторова, тот познакомил меня с учеником Павлова П. К. Анохиным, в то время очень интересовавшимся различными «таинственными проявлениями психики». Каково же было мое удивление, когда я узнал, что интерес к этим вопросам Анохин перенял у своего учителя, и что Павлов верил в передачу мыслей на расстоянии и даже в предсказания будущего! От него-то я впервые услышал и о Бергсоне, и об интуиции — слове, которое в то время считалось чуть ли не крамольным.

Итак, подведем итог сказанному в предыдущих главах. Один человек с помощью концентрации в себе какой-то биологической энергии может влиять на организм и физиологическое состояние другого человека. Объяснить это исключительно гипнозом или самовнушением пациента, в том смысле, как понимают сущность гипноза материалисты, трудно. Во-первых, потому, что в некоторых случаях пациент не знает, что над ним «колдуют», и внушение тут не при чем, во-вторых, само материалистическое объяснение гипноза не может считаться исчерпывающим, так как в него не укладываются многие факты. Однако, начиная с примитивных народов и кончая представителями высокоразвитых цивилизаций, существует убеждение в том, что кроме материального тела есть еще какая-то нематериальная субстанция — по одним верованиям это — душа, по другим — астральное тело. Это убеждение основано на интуитивном опыте отдельных лиц, передаваемом устно из поколения в поколение у примитивных народов и содержащимся в священных писаниях у более развитых. Для верующего человека священное писание или предание не поддается сомнению. Однако скептик вправе задать вопрос: а где гарантия, что интуитивный опыт отражает реальную действительность? Ведь для доказательства истины необходимо или поставить эксперимент, или собрать и обработать полученные независимо друг от друга данные. Вот если бы можно было экспериментально доказать правильность интуиции…

Озарения в науке

Как и в предыдущих главах, прежде, чем обобщать имеющийся материал, я поделюсь своим личным опытом. Так же, как далеко не все сны у меня сбывались наяву, так и далеко не каждая, даже носившая печать вдохновения догадка в науке ощущалась мной как какое-то откровение. Обычные сны быстро забываются и не оставляют ощущения реально пережитого события. «Вещие» не выходят из головы долгое время и не дают покоя, пока не сбудутся. Так же и «откровения» в науке — они незабываемы и создают непередаваемое ощущение приобщения к какой-то тайне. Я опишу два таких ощущения.

В жизни каждого человека есть наиболее памятные даты, а то и моменты. Для меня один из таких моментов наступил 4-го февраля 1949 года примерно в два часа дня по Московскому декретному времени, когда я, стоя за кафедрой, делал доклад на Всесоюзной студенческой конференции сельскохозяйственных, зооветеринарных, лесотехнических и лесохозяйственных ВУЗов страны. Заявленный мною доклад «О поедаемости некоторых растений в горах Алтая» был на уровне средней (если не ниже средней) студенческой научной работы. Сотрудники кафедры луговодства Тимирязевской академии пытались как-то меня поднатаскать перед первым публичным выступлением. Они не слишком на меня надеялись и, сидя в аудитории, явно волновались. Но это волнение перешло у них в испуг, когда я, отложив в сторону проконсультированные заранее конспекты, начал говорить совсем не о том, о чем мы условились. Я должен был зачитать список и показать гербарий собранных на Алтае растений, описать их кормовые достоинства, урожайность зеленой массы. Сообщить (предположительно) о том, какие растения наиболее полезны для животноводства и в каком направлении следует совершенствовать (если они когда-нибудь будут совершенствоваться) пастбища. В конце доклада я мог сказать о том, что белая чемерица на Алтае, по моим наблюдениям, не ядовита и может также использоваться на корм скоту.

Но когда я, взошел на трибуну и услышал жиденькие поощрительные аплодисменты, то подумал, как, должно быть, неинтересно будет слушать собравшимся мое сообщение. И тут я сначала почувствовал волнение, на секунду это волнение сменилось чуть ли не паникой, но вдруг меня «прорвало». Я стал неожиданно для самого себя излагать совершенно новую (по крайней мере, для меня) теорию образования алкалоидов, дал довольно логичное объяснение, почему алкалоиды не образуются именно в Горно-Алтайской чемерице, какие перспективы сулит ее использование в животноводстве Алтая… И вот я вижу, как на лицах моих луговодов испуг сменяется удивлением, а удивление переходит в восхищение. Впрочем, восхищаюсь собой и я сам. Язык продолжает говорить, а в сознании проскальзывает удивление: неужели это я говорю? Неужели это я все сам придумал?

Наверное, подобное чувство, только противоположное, испытывает разошедшийся психопат, начавший материть своего начальника: умом понимает, что эта тирада ему дорого обойдется, что он говорит лишнее, но остановиться уже не в силах. И если в этом случае уместна поговорка: «Язык мой — враг мой», то в происшедшем со мной он оказался другом.

Но вот я кончил, облизнул «своим другом» пересохшие губы и буквально был оглушен громом аплодисментов. На другой день я узнал, что получил на этой конференции первую премию.

С этого момента я почувствовал, что как-то приобщился к науке. И не потому, что меня окрылили аплодисменты (их мне удавалось срывать, и играя на сцене), а потому, что я ощутил в себе какой-то огонек научного откровения. Ведь я не знал, о чем буду говорить, но судя по реакции зала, говорил правильно. А по моим тогдашним представлениям, подобное откровение и должно было считаться признаком ученого. В противном случае его можно считать лишь ремесленником от науки.

Второй случай такой. Я в то время работал над темой «Взаимоотношения паразитических нематод с растением-хозяином». То, что одни растения более, а другие менее устойчивы к заражению их паразитами, было известно давно. А вот причины устойчивости выяснены не были. Да и не только к нематодам. Трудно было найти такую область в биологии, где бы велись столь ожесточенные споры, как иммунитет растений к различным заболеваниям. И это не удивительно: когда появляется убедительная теория, все ее принимают и споры прекращаются. А тут каждый исследователь пытался объяснить иммунитет по-своему, но опираясь на сравнительно хорошо разработанную теорию иммунитета у человека и животных, которая была в свое время отмечена двумя Нобелевскими премиями.