Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)
<…> Фонд<аминский>, М.С. <Цетлина> и многие другие родились и учились в Москве, <…> потом уехали в университет в Германию. Вернулись к 1905 г. уже соц<иалистами>-револ<юционерами>, потом тюрьма, ссылка, эмиграция. Все видели, кроме слона, т. е. народа (Устами Буниных 1977-82, II: 8).
Находясь с молодых лет в идейном эсеровском окружении (кроме будущего мужа, эсерами были ее кузены Михаил и Абрам Гоцы, Михаил Цетлин; ближайший друг, беззаветно и преданно любивший ее всю жизнь, Владимир Зензинов; Николай Авксентьев, первый муж Маши Тумаркиной-Цетлин, и др.), Амалия Фондаминская сама в революционном движении не участвовала, членом партии социалистов-революционеров не была, хотя в сентябре 1905 г., перед самым Октябрьским манифестом, была арестована за связь с Зинаидой Коноплянниковой, террористкой, убившей командира Семеновского полка Г. Мина. Ее заключили в московскую Таганскую тюрьму, где, по словам В. Зензинова, «несмотря на всю свою избалованность», она держала себя «замечательно – с администрацией была очень горда, с товарищами – мила, и поэтому все в тюрьме ее уважали и любили».
Мать, – рассказывал Зензинов, – мы все, со слов Амалии, ее тоже называли «мамаша», – обожавшая ее больше всех своих других многочисленных детей, узнав об ее аресте, едва не сошла с ума от горя. Она билась головой о стены и кричала: – Е зо айн файнес, эд-лес кинд ин финштерем гефенгнис!8 – И, действительно, Амалия в тюрьме походила на нежный цветок, затерявшийся в грязном огороде среди крапивы. И характерно для того времени: матери Амалии удалось добиться того, – она, конечно, для этого денег не жалела, да она и вообще не знала им цены, – что одиночку Амалии, конечно, совершенно такую же, как и у всех других заключенных Таганской тюрьмы, оклеили… обоями. Дело до того неслыханное! Амалия была вегетарианка, и мамаша добилась того, что тюремный повар приготовлял для нее специальные блюда. Амалия получала огромные передачи, среди которых было много конфет и цветов – то и другое она рассылала по всей тюрьме. В камере ее пахло духами – духами, как мне потом передавали сидевшие с ней одновременно в Таганской тюрьме, пахло даже в коридоре, куда выходила ее одиночка. И принципиальные марксисты, наблюдая все это и нюхая в коридоре – вероятно, не без тайного удовольствия – воздух, неодобрительно крутили головами. Амалия была арестована по делу социалистов-революционеров, и, наблюдая все это, социал-демократы еще больше убеждались в том, что партия социалистов-революционеров – партия мелко-буржуазная. Но Амалия была так очаровательна и так мила со всеми, что и их завоевала. Они долгими часами простаивали в коридоре около ее камеры, разговаривая с ней через форточку (тогда в тюрьме, как и всюду, были отвоеваны свободы). А уголовные называли ее «наша Ималия». Сама она рассказывала потом о тюрьме, где просидела всего лишь один месяц, с удовольствием. Там она, между прочим, невольно наслушалась разных ругательств. Среди этих ругательств были очень грязные (нигде, быть может, не ругаются так, как в тюрьмах среди уголовных). К счастью, она этих ругательств не понимала. Помню, как мы были смущены с Ильей <Фондаминским>, когда она нас как-то спросила, что означает то или другое слово – при этом она наивно, как ребенок, его искажала («скажите, что это значит – там постоянно все говорили: «Ступай к Евгеньевой матери?»). Мы попросили ее забыть навсегда эти слова. Амалия, действительно, походила в тюрьме на нежный цветок, брошенный в помойную яму (Зензинов 1953: 212-13).
Вспоминающий об этом Зензинов, один из ближайших друзей Фондаминских, платонически любивший всю жизнь Амалию9, когда-то хотел заменить собой на военно-полевом суде почти обреченного на смерть Илью Исидоровича. Это не случилось только потому, что, как писал впоследствии в некрологе В. Зензинова М. Вишняк, сам Фондаминский
был проникнут жертвенностью и решительно, «хотя и в ласковых словах», <…> отказался от предложенного ему плана освобождения (Вишняк 1954: 292-93).
Не будучи непосредственно связанной с революционно-политической работой и потому не нося никаких кличек и псевдонимов, Амалия Осиповна имела вместо них ласкательные прозвища: в кругу близких друзей ее называли «Курочка», подчеркивая небольшой рост и исходившую от нее хрупкую нежность, см., например, в воспоминаниях М.О. Цетлина:
Помню, как незадолго до ее последней болезни я встретил ее на перроне метро. Такси она уже давно не брала. Но в руках у нее был огромный и дорогой букет цветов. – Куда ты, Курочка? – К X. -Этот день был печальной годовщиной в семье X., и Амалия ехала туда со словами утешения и цветами (Цетлин 1937: 77).
Ср. с фразой из письма Д.В. Философова к С.Г. Балаховской-Пети, где он передает через нее «привет милой курочке и Илюше <Фондаминскому>» (приведена в: Ливак 2006: 442-43) или записью в дневнике 3. Гиппиус: «Приехала курочка Амалия» (Гиппиус 2001-06, IX: 106).
С 1906 г., как было сказано, Фондаминские жили в качестве политэмигрантов в Париже. Положение, при котором Амалия Осиповна, не будучи вовлечена в активную политическую деятельность, оказалась между тем нелегалом10, судя по всему, ее нисколько не тяготило: оставаясь в лагере сочувствующих, она была готова претерпеть и за высокие идеалы, и за дорогого ей человека гораздо большие испытания.
В парижской эмиграции среди людей, встретившихся на ее жизненном пути, был, например, мало кому в ту пору известный О.Э. Мандельштам. Правда, восприняла она будущего великого поэта скорее комически, нежели серьезно. По воспоминаниям М.М. Карповича, Мандельштам явился на собрание, устроенное эсерами в память умершего в марте 1908 г. Г.А. Гершуни:
Главным оратором на собрании был Б.В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал, стоя в проходе. Слушал он ее в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад – так что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комический. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А.О. Фондаминская и Л.С. Гавронская11, несмотря на всю серьезность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама (Карпович 1957: 259-60).
Находясь во второй эмиграции в Париже, произошедшей уже после большевистского переворота, А.О. Фондаминская также не являлась ни крупной общественной фигурой, ни культурным деятелем, хотя к ней, несомненно, сходились некоторые нити социально-политической и литературной жизни русской эмигрантской колонии. В частности, будучи женой Фондаминского и находясь в дружеских отношениях со всем кругом людей, делавших «Современные записки» (Н.Д. Авксентьев, М.В. Вишняк, В.В. Руднев, М.О. Цетлин и др.), она, естественно, могла «замолвить словечко» и вообще в каком-то смысле «влиять» на принятие тех или иных редакционных решений. Так, Цветаева писала В.Н. Буниной 20 ноября 1933 г.:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});