Исай Абрамович - Книга воспоминаний

Оппозиционные колонии активно переписывались. ГПУ нисколько не препятствовало нашей переписке, ибо чекисты хотели знать, что думает и предпринимает оппозиция. Конечно, все наши письма перлюстрировались, с них снимались копии, которые направлялись в Москву и, тщательно обработанные его аппаратом, докладывались Сталину и Политбюро. Но письма к нам и от нас вручались аккуратно. Могу судить об этом по тому, что и сам неоднократно получал ответы на свои письма — и не только от жены. Так я написал Давиду Борисовичу Рязанову и попросил его прислать нам полное собрание сочинений Плеханова и все философские произведения Маркса и Энгельса. Очень скоро я получил от него все книги, которые просил.

Но, конечно, официальной почтовой связи нам было недостаточно: мы ведь понимали, что все наши отправления контролируются ГПУ. Нужен был надежный связной — если не с Сибирью, то хотя бы с Ташкентом и Самаркандом, где были большие колонии ссыльных.

Я решился заговорить об этом с моим начальником, управляющим трестом Васильевым, который часто ездил в Ташкент и Самарканд и хорошо относился к оппозиционерам. И, действительно, Васильев согласился — и в течение нескольких месяцев все шло прекрасно: Васильев регулярно передавал наши письма и привозил нам письма и документы. Но, несмотря на всяческие инструкции и предостережения, Васильев все же «накрылся». Гепеушники проследили его и задержали в тот момент, когда он выходил от одного из ташкентских оппозиционеров, нагруженный материалами. Задержали, привели в комендатуру, обыскали — остальное ясно. Васильева исключили из партии и сняли с работы. Уволили, конечно, и меня.

К тому времени я давно уже был не один: еще в мае 1928 года ко мне приехала жена. Приехали жены и к другим ссыльным — к Акиртава, Николаеву, Туманишвили и другим. К Туманишвили, кроме жены, приехали и две дочери — 18 и 16 лет. Жили ссыльные очень дружно, часто встречались, пели, играли в шахматы, спорили…

Когда ко мне приехала Роза, мы сняли комнату в хорошем доме, с большими окнами и балконом, выходившим в густой тенистый сад. Летом в Коканде жара в тени доходила до 45°, а на солнце — до 65–70, но в нашей комнате всегда царила прохлада. Комната была огромная — метров пятьдесят — но совершенно пустая: в ней стояли только две койки, стол и четыре стула. В нескольких минутах ходьбы от нашей квартиры располагался кокандский рынок, своим изобилием и красочностью поражавший даже ссыльных, приехавших с Украины, из Армении и Грузии. На него можно было ходить, как на выставку натюрмортов: любоваться яркими красками самодельных узбекских тканей, пестрыми халатами, узорчатыми тюбетейками и поясами, а главное — овощами и фруктами. Все оттенки красного, желтого, оранжевого, синего, зеленого, лилового сверкали и переливались в грудах помидоров, гранат, персиков, винограда, дынь и арбузов, вишен, черешен, слив, инжира. Горами лежали кукуруза, рис, изюм, урюк.

Стоило все это так дешево, что, покупая на базаре 10–12 килограммов овощей и фруктов, мы затрачивали копеек 80, максимум рубль. А готовить наши жены-южанки умели.

За время ссылки мы с Розой (уехав через некоторое время в Москву, она вскоре вернулась в Коканд уже в качестве ссыльной) переменили несколько квартир. Под конец нам повезло: когда окончивший срок ссылки Романов уехал из Коканда, он передал мне, с согласия комендатуры ГПУ, свою комнату в коммунальной квартире, принадлежавшей исполкому. За такую комнату, снятую у частного хозяина, мне пришлось бы платить 35–40 рублей в месяц, а здесь она обходилась всего в два рубля. Это было как нельзя более кстати, ибо вскоре произошли «провал» Васильева и мое увольнение — и мы с Розой как два ссыльных стали получать 60 рублей в месяц. Не так уж это было мало, но, несмотря на дешевизну квартиры и продуктов, нам не хватало. Но и тут повезло: как раз в это время происходила перепись скота — и статотдел искал работников для обработки материалов переписи.

На эту временную работу нас с Розой охотно взяли, и мы неплохо зарабатывали, пожалуй, больше, чем я получал в тресте. За обработку одной карточки статотдел платил 15 или 20 — точно не помню — копеек. Мы брали домой по 1000 карточек и, не спеша, обрабатывали их за две недели. В нашей такой же большой и такой же пустой комнате мы раскладывали карточки на полу по графам. Я ползал по полу и обсчитывал карточки по каждой графе, а Роза записывала итог в соответствующую колонку сводного бланка.

Это все были дела бытовые, касавшиеся хлеба насущного. Но, разумеется, главным содержанием нашей жизни, главным предметом размышлений были дела политические.

После того, как наша ссыльная колония наладила связь с другими колониями, мы получили два документа, помещенные в газете «Правда» 15 января 1928 года.

В этих документах была изложена тактика оппозиции, принятая центром после раскола троцкистско-зиновьевского блока и капитуляции зиновьевской группировки, а также письма Зиновьева и Каменева по поводу этих расхождений. В этих двух документах рассматривался вопрос о том, приведет ли исключение оппозиции из партии и ее отказ подчиниться решениям съезда к образованию второй партии?

Обе части расколовшегося блока, ссылаясь на Ленина, решительно высказывались против создания второй партии. Но мотивировали они это по-разному.

Зиновьев и Каменев в своем письме в «Правду» писали:

«Мы разошлись с группой Л. Д. Троцкого непосредственно по вопросу о полном и действительном подчинении ХV-му съезду. Или подчинение всем требованиям ХV-го съезда и твердое решение сработаться с большинством партии или путь второй партии — вопрос стоял и стоит только так. (подчеркнуто мной)

…Исключение оппозиции из партии обозначает на деле создание второй партии и неизбежность провозглашения неудачи, краха и конца Октябрьской революции.

…Вне ВКП(б) нашим ленинским идеям грозит только одно — вырождение и гибель».

Иначе расценивал положение и самый отход Зиновьева и Каменева от оппозиции Л. Д. Троцкий. Он считал, что Зиновьев и Каменев в 1927 году так же испугались разрыва с советской бюрократией, как в 1917 году они испугались разрыва с мелкобуржуазной демократией. И это было тем более «не случайно», что советская бюрократия на три четверти состояла из тех самых элементов, которые в 1917 году пугали большевиков неизбежным провалом Октябрьской «авантюры». Капитуляцию Зиновьева и Каменева перед ХV съездом, в момент разгрома большевиков-ленинцев, Троцкий воспринимал как чудовищное вероломство. В этой капитуляции он видел закономерность не только психологическую, но и политическую, так как в ряде основных вопросов марксизма (пролетариат и крестьянство, «демократическая диктатура», перманентная революция) Зиновьев и Каменев стояли между сталинской бюрократией и левой оппозицией.