Тим Милн - Ким Филби. Неизвестная история супершпиона КГБ. Откровения близкого друга и коллеги по МИ-6

Его четыре года в университете были потрачены на поиски. В конечном счете он обрел свою цель в коммунизме. Это было не просто эмоциональное преображение, и оно могло зайти столь глубоко и продлиться так долго. В упрощенном смысле, это был вопрос скорее разума, но не сердца. Я теперь верю, что он был интеллектуально убежден — за длительный период чтения и обсуждений — марксистским анализом истории и классовой борьбы. (Нечто подобное он пишет в своей книге, и этим не стоит пренебрегать.) Что бы впоследствии Ким ни говорил для публичного потребления, он не становился ближе к коммунизму через сочувствие к страданиям бедных и безработных в Великобритании, евреев в Берлине или социалистов в Вене. Не то чтобы ему недоставало сострадания, нет — скорее он всегда предпочитал смотреть на вещи с точки зрения исторического процесса, анализа и политического решения. Это интеллектуальное принятие коммунизма стало поворотным моментом в его жизни.

Стать коммунистом — одно; остаться коммунистом — совсем другое. Он описывает это так: «Не так уж удивительно, что я принял коммунистическую точку зрения в 1930-х годах; многие из моих современников поступили точно так же. Но многие из тех, кто сделал этот выбор в те дни, перешли потом на другую сторону, когда стали очевидны некоторые из худших черт сталинизма. Я выдержал до конца…»

Он решил «не сдаваться, уверенный в том, что принципы революции переживут человеческие заблуждения, как бы огромны они ни были»1. Если нас нужно в чем-то убедить, мы должны знать намного больше об этой интеллектуальной борьбе в эпоху Болдуина — Чемберлена. Был ли он действительно потрясен в это время тем, что творит Сталин? Ведь период 1937–1938 годов в СССР стал разгаром так называемых «чисток». И все же именно тогда Ким без колебаний принял приглашение стать агентом НКВД. Исторически именно драматическое вмешательство СССР в иностранные дела — нацистско-советский пакт о ненападении, вторжение в Финляндию в 1939 году, в Чехословакию в 1948 году, в Венгрию в 1956 году, в Чехословакию в 1968 году — вызывало массовый отказ от прежних идеалов среди западной коммунистической интеллигенции, в отличие от того, что происходило в самом Советском Союзе. Многие перешли на другую сторону не потому, что их бог предал их, а потому, что постепенно изменились их собственные ценности и перспективы. Из краткого рассказа Кима об этих политических событиях не видно, чтобы вышеупомянутые интервенции на территории иностранных государств оказали на него какое-либо влияние, а его личные ценности радикально изменились в какой-либо момент после принятия коммунизма.

Издатели «Моей тайной войны» утверждали, что в книге говорится о том, почему Ким сделался советским агентом. К сожалению, как раз этого в ней и нет. Книга затрагивает причины того, почему он стал и остался коммунистом, но не содержит ни слова о том, почему он предпочел стать именно шпионом, а не идти к избранной цели (коммунизму) десятком законных путей. Возможно, такой выбор был менее примечателен в середине 1930-х, нежели представляется сегодня. У коммунизма длинная «конспиративная» история. В то время как Ким, возможно, был интеллектуалом среди «новообращенных», исследование этой истории, вероятно, вызвало у него романтичное восхищение лидерами революции и их тайными жизнями. Нужно было срочно действовать против нацизма и фашизма, и здесь было широкое поприще для такой борьбы. Его выходки в Вене могли придать вкус к захватывающей подпольной жизни. И еще Ким обладал одним полезным психологическим качеством для шпиона: он с детства был приучен хранить тайны и умел отключаться от влияния внешнего мира.

Как только кто-то завербован в качестве советского агента, обычно считается, что отныне он ступает на улицу с односторонним движением, по которой он вынужден идти по прихоти русских. Ему не позволительна такая роскошь, как возможность передумать; он слишком много знает, хозяевам постоянно нужны его донесения, и его легко шантажировать. Может, эта невысказанная угроза в конечном счете и держала Кима на поводке и он всю жизнь был преданным советским шпионом?

Но это совершенно невероятно. Ким, видимо, уже давно был агентом, прежде чем нарушил какой-либо британский закон. Если бы в течение своих первых пяти лет он настоятельно пожелал выйти из дела, НКВД было бы трудно оказать сколько-нибудь серьезное на него давление (если, конечно, он не попытался это сделать во время своего пребывания в Германии или Испании, где русские, возможно, смогли бы устроить ему большие неприятности). Едва ли то же самое справедливо для Маклина, который, по-видимому, стал советским агентом приблизительно в то время, когда поступил на службу в министерство иностранных дел и, судя по всему, с самого начала шпионил против своей страны. В распоряжении Кима было несколько лет, чтобы поразмышлять и над шпионской карьерой, и над своим политическим кредо. Ничто не указывает на то, что он когда-либо роптал по этому поводу или что русским пришлось бы оказывать на него какое-либо давление, пусть и не слишком сильное. Я лично думаю, что, скорее всего, если у него и были какие-нибудь сомнения, то большую часть энергии он черпал в самом себе. Он пересек два очень широких рубикона — через интеллектуальное принятие коммунизма и выбор заговорщической карьеры. Человек, исполненный такой же гордыни, как Ким, и (цитируя Грэма Грина) «пугающей уверенности»2 в собственной правоте, не мог повторно пересечь ни один из этих рубиконов, не разрушив кое-что в самом себе.

В этом смысле он, конечно, был эгоцентристом. Он теперь имел перед собой твердую цель в жизни и должен был стремиться к ней, невзирая на неудобства или прочие неприятности, которые мог причинить другим людям. Поднять собственные принципы выше всех других рассуждений — одна из весьма сильных форм самомнения. Но я не думаю, что было бы корректно описывать его словами профессора Тревора-Роупера: как целиком и слепо эгоцентричного человека, и в подтверждение чего привести тот факт, что он так и не посчитал нужным предложить Элеонор в Москве какое-либо оправдание тому, что втянул ее в такое положение. Он мог бы вполне разумно утверждать, что еще до замужества она целиком осознавала, что не так давно ему были предъявлены обвинения — которые потом были официально сняты — в том, что он и есть пресловутый Третий человек; и она согласилась последовать за ним в Москву после того, как правда все-таки выплеснулась наружу. Ким, как и тысячи других мужчин, мог, конечно, быть безжалостным по отношению к женщинам. Но больше всего в истории с Элеонор меня поразили неожиданная слабость и нерешительность, которую он проявил при разрыве с ней3. Хотя у него был роман с Мелиндой Маклин и хотя его брак с Элеонор к тому времени, должно быть, стал серьезным затруднением в его отношениях с КГБ, он, по-видимому, так и не смог проявить решимость. Ким, индивидуалист, поклонник «безжалостного здравого смысла», вел себя как человек, который счел трудным для себя причинить боль другим людям…