Владимир Полушин - Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

В этой просьбе поэта проявилось его настоящее лицо. Гумилёв был очень заботливым и ранимым человеком, и когда он видел, как над добродушным Петром Потемкиным подсмеиваются друзья, ему это было неприятно. Статья, которую писал Гумилёв, — это рецензия на первую книгу рассказов Михаила Кузмина, она была заказана и вышла в третьем номере журнала «Аполлон». Николай Степанович был обязательным человеком и не мог подвести ни Маковского, ни своего друга Михаила Кузмина.

К письму Н. Гумилёв приложил стихотворение «Она говорила: „Любимый, любимый…“» (1909), которое он написал уже в путешествии и, как сообщил адресату, отправляет в «общее пользование». Тем не менее при жизни оно не было опубликовано:

Она говорила: «Любимый, любимый,Ты болен мечтою, ты хочешь и ждешь,Но память о прошлом, как ратник незримый,Взнесла над тобой угрожающий нож.

О чем же ты грезишь с такою любовью,Какую ты ищешь себе Госпожу?Смотри, я прильну к твоему изголовьюИ вечные сказки тебе расскажу.

Ты знаешь, что женское тело могуче,В нем радости всех неизведанных стран,Ты знаешь, что женское сердце певуче,Умеет целить от тоски и от ран…»

Это стихотворение — явный отголосок его последнего киевского разговора с Аней. Поэт пишет как бы от ее лица… Он получил согласие Анны, его многолетние ухаживания завершились так, как ему хотелось, но вместо радости он почему-то почувствовал усталость, к радости начало примешиваться чувство легкой печали и грусти. Но грусть проходит и снова начинается дорога.

16 декабря Гумилёв в Порт-Саиде.

19–20 декабря в Джедде.

22–23 декабря 1909-го Н. Гумилёв прибыл в Джибути. Отсюда (как и обещал) он пишет снова Валерию Брюсову: «…Завтра еду в глубь страны, по направлению к Аддис-Абебе, столице Менелика. По дороге буду охотиться. Здесь уже есть все, до львов и слонов включительно. Солнце палит немилосердно, негры голые. Настоящая Африка. Пишу стихи, но мало. Глупею по мере того, как чернею, а чернею я с каждым часом. Но впечатлений масса. Хватит на две книги стихов. Если меня не съедят, я вернусь в конце января. Кланяюсь Вашей супруге…»

24 декабря Гумилёв выехал из Джибути на мулах в Харар, куда вела лучшая караванная дорога, являвшаяся главным торговым путем всей Восточной Африки. Гумилёв не мог удержаться от соблазна поохотиться на диких зверей. Известен его очерк «Африканская охота» с подзаголовком «Из путевого дневника Н. Гумилёва»: «Там, где Абиссинское плоскогорье переходит в низменность и раскаленное солнце пустыни нагревает большие круглые камни, пещеры и низкий кустарник, можно часто встретить леопарда, по большей части разленившегося на хлебах у какой-нибудь одной деревни. Изящный, пестрый, с тысячью уловок и капризов, он играет в жизни поселян роль какого-то блистательного и враждебного домового. Он крадет их скот, иногда и ребят. Ни одна женщина, ходившая к источнику за водой, не упустит случая сказать, что видела его отдыхающим на скале и что он посмотрел на нее, точно собираясь напасть. С ним сравнивают себя в песнях молодые воины и стремятся подражать ему в легкости прыжка. Время от времени какой-нибудь предприимчивый честолюбец идет на него с отравленным копьем и, если не бывает искалечен, что случается часто, тащит торжественно к соседнему торговцу атласистую с затейливым узором шкуру, чтобы выменять ее на бутылку скверного коньяку. На месте убитого зверя поселяется новый, и все начинается сначала. Однажды к вечеру я пришел в маленькую сомалийскую деревушку где-то на краю Харарской возвышенности. Мой слуга, юркий харарец, тотчас же сбегал к старшине рассказать, какой я важный господин, и тот явился, неся мне в подарок яиц, молока и славного полугодовалого козленка. По обыкновению, я стал расспрашивать его об охоте. Оказалось, что леопард бродил полчаса назад на склоне соседнего холма. Так как известие было принесено стариком, ему можно было верить. Я выпил молока и отправился в путь; мой слуга вел как приманку только что полученного козленка. Вот и склон с выцветшей, выжженной травой, с мелким колючим кустарником, похожий на наши свалочные места, я засел в куст шагах в пятнадцати, сзади меня улегся с копьем мой харарит. Он таращил глаза, размахивал оружьем, уверяя, что это восьмой леопард, которого он убьет, он был трус, и я велел ему замолчать. Ждать пришлось недолго; я удивляюсь, как отчаянное блеяние нашего козленка не собрало всех леопардов округа. Я вдруг заметил, как зашевелился дальний куст, покачнулся камень, и увидел приближающегося пестрого зверя, величиною с охотничью собаку. Он бежал на подогнутых лапах, припадая брюхом к земле и слегка махая кончиком хвоста, а тупая кошачья морда была неподвижна и угрожающа. У него был такой знакомый по книгам и картинкам вид, что в первое мгновенье мне пришла в голову несообразная мысль, не бежал ли он из какого-нибудь странствующего цирка? Потом сразу забилось сердце, тело выпрямилось само собой, и, едва поймав мушку, я выстрелил. Леопард подпрыгнул аршина на полтора и грузно упал на бок. Задние ноги его дергались, взрывая землю, передние подбирались, словно он готовился к прыжку. Но туловище было неподвижно, и голова все больше и больше клонилась на сторону: пуля перебила ему позвоночник сейчас же за шеей. Я понял, что мне нечего ждать его нападенья, опустил ружье и повернулся к моему ашкеру. Но его место было уже пустым, там валялось только брошенное копье, а далеко сзади я заметил фигуру в белой рубашке, отчаянно мчащуюся по направленью к деревне. Я подошел к леопарду; он был уже мертв, и его остановившийся глаза уже заволокла муть. <…> Мне казалось, что все звери Африки залегли вокруг меня и только ждут минуты, чтобы умертвить меня мучительно и постыдно. Но вот я услышал частый топот ног, короткие, отрывистые крики, и, как стая воронов, на поляну вылетел десяток сомалей с копьями наперевес. Их глаза разгорелись от быстрого бега, а на шее и лбу, как бисер, поблескивали капли пота. Вслед за ними, задыхаясь, подбежал и мой проводник, харарит. Это он всполошил всю деревню известием о моей смерти».

В этих же записках есть еще два интересных эпизода охоты Гумилёва в Абиссинии — на царя зверей льва и на гиен и павианов. На львов охота не была удачной, но интересно, с каким азартом поэт описывал свои впечатления: «То медлительная и широкая, то узкая и кипучая, как горный поток, река Гавашь[12] окружена лесами. Не лесом мрачным, сырым, тянущимся на сотни миль, а лесами-оазисами, как те, о которых поется в народных песнях, полными звоном ручьев, солнечными просветами и птичьим пересвистыванием. Там на просторных лужайках пасутся буйволы, в топких местах и в глубине кустарников залегают кабаны. С востока и запада туда идут поохотиться люди, с севера, из Данакильской пустыни — львы. Встречаются они редко, так как одни любят день, другие — ночь. Днем львы дремлют на вершинах холмов, откуда, как со сторожевой вышки, обозревают окрестность; если приближается человек, они неслышно сползают на другую сторону холма и уже тогда убегают. А ночью люди окружают свой лагерь кольцом ярких костров. Таким образом, взаимные нападения крайне редки. <…> Убить льва затаенная мечта всякого белого, приезжающего в Африку, будь то скупщик каучука, миссионер или поэт. По зрелом обсуждении вопроса, мы решили устроить на дереве помост и засесть там на целую ночь. Так и лев может подойти ближе, и стрелять сверху виднее. Удобное место нашлось неподалеку, на краю лужайки. Мы работали до вечера и соорудили неуклюжий косой помост, на котором можно было, свесив ноги, кое-как усесться вдвоем. Чтобы не стрелять лишний раз, мы поймали аршинную черепаху и поужинали ее печенкой, изжаренной на маленьком костре. Ночь застала нас на своих местах. Ждали долго. <…> Вдруг я очнулся, как будто от толчка, — я только потом сообразил, что это мой слуга зашептал мне с дерева: „Гета, Гета“ (господин, господин), — и на дальнем конце лужайки увидел льва, черного на фоне темных кустов. Он выходил из чащи, и я заметил только громадную, высоко поднятую голову над широкой, как щит, грудью. В следующий миг я выстрелил. Мой маузер рявкнул особенно громко в полной тишине, и, словно эхо, вслед за этим пронесся треск ломаемых кустарников и поспешный скок убегающего зверя. Мой слуга уже соскочил с дерева и стоял рядом со мной, держа наготове свою берданку. Усталости как не бывало. Нас захлестнуло охотничье безумье. По кустам мы обежали лужайку, — идти напрямик мы все-таки не решались, — и стали разглядывать место, где был лев. Мы знали, что он убегает после выстрела, только если ранен очень тяжело, или не ранен совершенно. Зажигая спичку за спичкой, мы ползком искали в траве капель крови. Но их не было…»