Никита Гиляров-Платонов - Из пережитого. Том 1

Не нужно сказывать, что была Татьяна Федоровна гостеприимна; она не могла не делиться и не любила, чтоб у нее что-нибудь оставалось. Чаем особенно любила она угощать и сама пила его охотно, признавая привычку к нему своим единственным грехом, единственною слабостью.

Замечательно было ее объективное отношение к своей святости. Не тщеславилась она, но и не напускала на себя самоунижения, ни преувеличенной скромности; не отклоняла от себя действий, которые без преувеличения были чудесны; только не приписывала себе лично, а смотрела на себя как на постороннюю, как на удостоенное орудие. Поражало меня, поражает и доселе поручение, данное ею брату, записать житие ее, именно житие, а не жизнь, то есть в сознании, что она близка к лику угодников, что может наступить время, когда она будет прославлена со святыми. Эта заботливость о делах Божиих, на себе явленных, внушенная не самомнением, но ревностью о славе и благости Божией, трудно постижима для обыкновенного смертного. Кто ж в самом деле так способен отрешиться от себя, чтобы при полном самовменении сказать себе же самому о себе: он? Нужно стать вне тела, быть вне земной жизни, чтобы земную жизнь свою понимать и чувствовать уже не своею. Постоянным возношением в горний мир и постоянною жизнью в нем, вероятно, и объясняется это объективное отношение подвижницы к самой себе.

Продолжала ль она подвижничествовать в годы своей известности? Наружность этого не показывала. Но кто следил за ее ночами? Кто подсмотрел ее вечерние и дневные уединения? Не постоянно же у нее были посетители. Прислуживала ей монахиня Мариамия. То не была послушница в обыкновенном смысле, а помощница, почти постоянно у нее пребывавшая: она поставит самовар, сходит куда-нибудь по поручению, отнесет уведомление, передаст подаяние; но она же некогда приносила и жаровню погреться в лютые дни своей учительнице. Мариамия должна была знать более других, но она была не словоохотлива; да и пытался ли кто ее расспрашивать?

Не умолчу об обстоятельстве, которое для меня остается загадочным. В случаях трудных, где духовную свою опытность признавала Татьяна Федоровна недостаточною, она отправляла посетителей, прибегавших к ней… с трудом даже выговаривается это — отправляла к известному Ивану Яковлевичу Корейше, содержавшемуся в доме умалишенных и служившему дельфийским оракулом для сотен тысяч суеверных. Известны его сумасбродные выходки, его бессмысленные писания, которыми он оделял своих посетителей, разгадывавших потом таинственный смысл бессвязных каракуль; известно, что он был доходною статьей Преображенской больницы; известно, что для людей повыше суеверной лавочницы Иван Яковлевич был нарицательным именем полоумного. Но Татьяна Федоровна посылала к нему на духовный совет, и уверяли, что пред присланными от нее он не полоумничал и не безобразничал. Ездил к нему раз и брат Александр; сколько помню его рассказ, Иван Яковлевич при нем действительно не дурачился, но ничего особенно назидательного брат и не слышал от мнимого или действительного умалишенного.

Со слов Татьяны Федоровны брат передавал так: Иван Яковлевич был учителем Смоленской семинарии, но решил посвятить себя подвижнической жизни и поселился в лесу. Помещик, которому принадлежал лес, чтил пустынника и прибегал к его советам. К дочери присватался пан, дело ладилось; но прежде чем повершить, барин едет за благословением к пустыннику. Тот не дал благословения, и пан получает отказ. Узнав о причине, отставленный жених едет со своими доезжачими в лес и бьет пустынника, оставляя его в лесу замертво. Хотя очнулся подвижник, но беды не кончились: о нем заявлено, как о сумасшедшем, и представили его в губернское правление. Иван Яковлевич усмотрел в этом призвание Божие, подвиг, ему указуемый, принял навязанное сумасшествие и стал юродствовать.

По смерти Корейши, это было лет двадцать назад, издана была книжка с его жизнеописанием. Я не читал ее. В какой мере внешние обстоятельства его жизни подходят к слышанным мною от брата, а им от Татьяны Федоровны? В какой степени само сочинение Прыжова (автора биографии) достоверно? Это вопросы, которых я не берусь решать. Лучшими судьями могли бы быть врачи больницы. К какой категории душевно больных причисляли они Корейшу и возникало ли у них подозрение в намеренном дурачестве пациента? И достаточно ли сильна психиатрия, чтобы с непогрешимостью отличить истинное сумасшествие от притворного? Не вполне объяснимо и то, почему именно Иван Яковлевич, а не другой кто из больных попал в оракулы, чем условилась его слава или чем был дан к ней первоначальный повод? По всему слышанному склоняешься верить Прыжову, но мнение бесспорно разумной Татьяны Федоровны повергает в раздумье…

ГЛАВА XXVIII

ОТГОЛОСКИ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

В библиотеке брата я нашел много книг, так называемых масонских: «Угроз Световостоков», «Сионский вестник» и другие. Я перелистывал их, но читать не имел терпения, отчасти и потому, что рассуждения вообще мною пропускались в книгах, а здесь они излагались еще в сочетаниях, малопонятных даже для взрослых. У отца из этой литературы видывал я Юнга Штиллинга и Эккартсгаузена, — книги, как говорил он, запрещенные; не раз принимался я и за них, но тоже никогда не мог одолеть. Был у отца на «увещании» и под духовным надзором один из прихожан, заподозренный в масонстве, но повинный, кажется, единственно в том, что состоял сотрудником Библейского общества. Мое любопытство не могло не быть возбуждено: что же такое масоны? Отец отвечал уклончиво, а брат ограничивался объяснением, что «они идут против престолов и алтарей»; дополнял, впрочем, что масоны отвергают наше богослужение, признавая исключительно внутреннюю церковь. По-видимому, брат и сам не прочел книг, имевшихся у него. Да и действительно, нужно было иметь уже несколько испорченный духовный вкус, ум, до известной степени ложно раздраженный, чтобы погрузиться в масонскую литературу. Мне передали только о внешнем обстоятельстве, послужившем к гонению на масонов. В Академии художеств президент Оленин предложил в почетные члены Аракчеева, а вице-президент, он же и издатель «Сионского вестника», Лабзин, возразил, что неуместно Академии вводить в свой состав лицо, не ознаменовавшее себя ни трудами художественными, ни содействием искусству. «Я предлагаю, — отвечал Оленин, — ввиду того, что граф Аракчеев есть особа, приближенная к государю». — «Тогда, — отозвался Лабзин, — достойно предложить в члены Академии Илью, лейб-кучера; он есть лицо, более всех близкое к государю». Оленин тотчас закрыл собрание, и оттоле-де, передавал при мне брату Груздев, начались преследования, причем масонов обвинили, между прочим, в соучастии с карбонариями. — «А что такое карбонарии?» — спросил я потом, и тут-то получил ответ, что это люди, которые идут против престолов и алтарей. Никакого дальнейшего объяснения не последовало; да и в моей мысли никакого возбуждения этот ответ не произвел; он остался в памяти внешним наростом, не находя ничего в душе, с чем слиться и пустить органический рост.