Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Мы не знали, который час, так как ни у одного из нас не было часов. Нам достаточно было знать лишь то, что снаружи совершенно темно от дождя, непрестанно громыхающего по крыше хижины. Где-то вдали лаяла собака, так что мы были не очень далеко от человеческого жилья, и эта мысль утешала меня. Но когда я высказал ее Адольфу, он остался к ней совершенно равнодушен. В наших нынешних обстоятельствах люди для него были лишними. Он получал огромное удовольствие от всего этого приключения, и его романтический конец ему особенно нравился. Теперь мы уже начали согреваться, и нам было бы почти уютно в этой маленькой хижине, если бы нас не терзал голод. Я еще раз подумал о своих родителях, а потом заснул.

Когда я утром проснулся, через щели между досками уже пробивался дневной свет. Я встал. Наша одежда была почти сухая. Я и по сей день помню, какой непростой задачей было разбудить Адольфа. Наконец он проснулся, освободил ноги от холста и, обернутый тканью, пошел к двери, чтобы посмотреть, какая погода. Его стройная, прямая фигура в белой ткани, накинутой, подобно тоге, на плечи, была похожа на фигуру индуса-отшельника.

Это была наша последняя большая совместная экскурсия. Точно так же, как моя поездка на медицинскую комиссию прервала мое пребывание в Вене, так и эти прогулки и приключения были прекрасными и чрезвычайно желанными перерывами в нашем мрачном, лишенном солнца существовании на Штумпергассе.

Глава 22

Отношение Адольфа к сексу

Когда мы прохаживались взад-вперед по фойе во время антрактов в Опере, меня поражало то большое внимание, которое девушки и женщины обращали на нас. Вполне понятно, что я сначала задавался вопросом, кто из нас является объектом этого неприкрытого интереса, и втайне думал, что это, должно быть, я. Но более пристальные наблюдения вскоре показали мне, что явное предпочтение отдавалось не мне, а моему другу. Несмотря на скромную одежду и холодную, сдержанную манеру поведения в обществе, Адольф так нравился проходившим мимо дамам, что время от времени кто-нибудь из них оборачивался, чтобы посмотреть на него, что, согласно строгому этикету, принятому в Опере, считалось в высшей степени неприличным.

Меня тем более удивляло это, потому что Адольф ничего не делал для того, чтобы спровоцировать такое поведение: напротив, он едва замечал призывные взгляды дам, самое большее, мог сделать в их адрес раздраженное замечание, высказав его мне. Этих наблюдений было достаточно, чтобы доказать, что мой друг, несомненно, находит благосклонность у противоположного пола, хотя, к моему изумлению, никогда не пользуется этим. Неужели он не понимал этих недвусмысленных предложений или не хотел понимать их? Я решил, что верно последнее предположение, так как Адольф был слишком проницательным и критически настроенным наблюдателем, чтобы не увидеть того, что происходит вокруг, особенно если это касалось его самого. Тогда почему он не пользовался случаем?

Лишенная комфорта, неинтересная жизнь в задней комнате в пригороде Марияхильфе, которую он сам называл «собачьей жизнью», насколько ярче стала бы благодаря дружбе с привлекательной, интеллигентной девушкой! Разве Вена не славилась красивыми женщинами? В том, что это так, нас не надо было убеждать. Что же тогда удерживало его от того, чтобы поступать, как обычно поступают другие молодые люди? То, что он никогда не рассматривал эту возможность, доказывал тот факт, что, по его предложению, мы вместе жили в одной комнате. Он не спрашивал, устраивает меня это или нет. По привычке он считал само собой разумеющимся, что я захочу делать то, что он сочтет нужным. Что же касается девушек, он, без сомнения, был вполне доволен моей скромностью, хотя бы даже по той причине, что у меня оставалось больше свободного времени для него.

У меня в памяти остался один небольшой эпизод. Однажды вечером в Опере, когда мы возвращались на свои стоячие места, к нам подошел служитель в ливрее и, дернув Адольфа за рукав, вручил ему записку. Адольф, ничуть не удивившись, взял записку и вел себя так, как будто это происходит каждый день. Он поблагодарил служителя и торопливо прочитал ее. Теперь, показалось мне, я напал на след большой тайны или, по крайней мере, на начало романтической истории, но Адольф всего лишь презрительно сказал: «Еще одна» – и передал записку мне. Затем, бросив полунасмешливый взгляд, он спросил меня, может быть, я захочу прийти на предложенное свидание. «Это твое дело, не мое, – ответил я немного резко, – во всяком случае, я не хотел бы разочаровать даму».

Всякий раз, когда дело касалось представительниц противоположного пола, это было «его дело, не мое» независимо от того, к какому классу принадлежала женщина, о которой шла речь. Даже на улице моему другу оказывали предпочтение. Когда вечером мы шли домой из Оперы или из Бург-театра, к нам, несмотря на наш бедный внешний вид, время от времени подходила какая-нибудь проститутка и приглашала пойти к ней домой, но и здесь приглашение адресовалось только Адольфу.

Я прекрасно помню, что в то время я, бывало, спрашивал себя, что такого привлекательного девушки находят в Адольфе. Он, конечно, был крепким молодым человеком с правильными чертами лица, но совсем не таким, про которого говорят «красавец мужчина». Я достаточно часто видел красивых мужчин на сцене, чтобы знать, что женщины имеют в виду под этими словами. Может быть, их привлекали его необычные блестящие глаза или суровое выражение аскетического лица? Или, может быть, это было просто явное равнодушие к противоположному полу, которое звало их испытать его стойкость. Что бы это ни было, женщины, по-видимому, чувствовали нечто исключительное в моем друге, в отличие от мужчин, таких как, например, его школьные учителя.

Предчувствие упадка, которое витало в те годы в империи Габсбургов, создало в Вене пустую, праздную атмосферу, в которой неглубокая мораль прикрывалась знаменитым венским шармом. Тогда в большой моде был девиз: «Продавай мою одежду, я отправляюсь на Небеса», который даже солидных буржуа втягивал в нездоровую мораль «высших кругов». Тот непристойный эротизм, который властвовал в пьесах Артура Шнитцлера, задавал тон в обществе. Известная в те времена поговорка «Австрия идет к гибели из-за своих женщин», безусловно, казалась справедливой в отношении венского общества. И в этой зыбкой атмосфере, постоянный эротический подтекст которой проникал в сознание, жил мой друг в своем возложенном на самого себя аскетизме, относясь к девушкам и женщинам с живой, критической симпатией, при этом полностью исключая что-либо личное, и считал вопросы, которые другие молодые люди его возраста превращали в свой личный опыт, темами для обсуждения. Обычно это происходило во время наших вечерних разговоров, и говорил он так холодно, словно сам был совершенно далек от таких вещей.