Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая
Он и сам казался такой незыблемой конструкцией – отчего его смерть многими переживается с такой силой. Причем чувствуется, что в данном случае это не стандартный поминальный неймдроппинг в стиле “меня Том Сойер здорово отколотил как-то раз”, но хор голосов, который исполняет одну тему – “А как же я? А что же будет со мной?”.
Собственно, я и сам повторяю тот же вопрос.
Я познакомился с ним двадцать два года назад, и за это время в моей жизни поменялись семья, круг общения, образ мыслей. А он – оставался неизменным. Странное чувство, но мне всерьез казалось, что это я меняюсь, старею, сживаюсь – а он всё такой же, сидит под своим деревом. Я мало понимал людей, полагающих, что общение с молодежью молодит само по себе. Это, конечно, неверно – омолаживает как раз общение с теми, кто постарше, и в этом смысле я перед Шурой всегда чувствовал себя не по чину юным, да и он сам любил подразнить меня: вы у нас, так сказать, вечный юноша и последняя черная богема. А теперь, когда его нет, – какой же я, к чёрту, юноша?
Он был очень здешним, таким настоящим русским европейцем, с ударением на слове “русский”, и много чего искренне любил в России. Очень чтил День Победы – я хорошо помню, как он мне со слезами на глазах рассказывал про ветеранов, которых застал в 1970-е годы. “Они были совершенно прекрасны”, – повторял он. Я не раз спрашивал у него: “А почему вы не купите квартиру, например, в Риме? Уехали б и сидели там на златой террасе, и точно так же читали бы ЖЖ или фейсбук”. Не помню, что он отвечал; ну, что-то отвечал. Но не уезжал.
Роберт Мертон давно заметил: космополитически влиятельные личности завоевывают авторитет благодаря тому, что́ они знают, а локально влиятельные – благодаря тому, что́ они понимают. Тимофеевский был – именно про понимание и про локальное влияние, и в данном случае неважен диаметр этой локальности – страна ли, город или просто стол под деревом.
Хотя и с диаметрами там тоже было всё в порядке – кого только не заносило в окружность его интересов и знакомств. Однажды мы ехали в Питер, в конце девяностых. Он курит в тамбуре, я стою за компанию. Он вдруг спрашивает:
– А вы знали Свинью?
– Какого Свинью? Панова? Ну лично – нет, разумеется; откуда.
– Ну а как по-вашему, Свинья был талантливый?
– Да, по-моему, не очень, между нами. А что?
– Думаете, да? А я ведь, так сказать, очень хорошо его знал.
И дальше нас трясет в этом ночном тамбуре, Шура что-то рассказывает, а я всё пытаюсь уразуметь, как уживается в нем интерес, допустим, к Тициану – и панк-группе “Автоматические удовлетворители”.
Впрочем, он в равной степени умел ценить и молитву, и частушку. И я не знал другого такого человека, который бы столь естественно мог соединить условный быт и условное искусство. Мудрость вообще отличается от стандартного ума своей уязвимостью: мудрость допускает право на глупость, на наивность, на смех, на многое.
В последние дни я вспоминаю о нем не как о собеседнике, но как о части картины и фигуре пейзажа, буквально. Я не слышу его голоса, и печатные строчки у меня перед глазами не всплывают, но взамен я вижу отчетливую живопись. Когда он приезжал к нам в гости в деревню, я ходил встречать его на перекресток у самого леса. И я часто наблюдал по дороге такую картину: он стоит один, на развилке, и растерянно смотрит по сторонам, пытаясь вспомнить, в какую сторону идти дальше, и я его уже вижу, а он меня еще нет, он набирает мне, я слышу звонок, и он слышит на отдалении сигнал в моем кармане, замечает меня – и облегченно улыбается. И наоборот: я приезжаю к нему на дачу, никак не могу понять, куда дальше сворачивать, он мне уже по телефону, теряя терпение (“Ну где вы, а?”), пытается объяснить про грунтовую дорогу, а я толком не понимаю, какая из дорог грунтовка, что это, вообще, за грунтовка такая, наконец, чертыхаясь, поворачиваю за нужную околицу – и там стоит он, в этих своих шортах и сандалетах. И вот мы идем друг другу навстречу, и это как раз ровно то, чего, пожалуй, действительно не знает “Яндекс”.
В последние годы я стал довольно скептически относиться к его традиционному подходу, который очень условно можно обозначить как “за хороший текст можно всё простить”. Я и сам не раз, набравшись наглости, на правах вечного юноши пенял ему: ой, дались вам эти тексты, а уж тем паче их авторы, ну какая, в самом деле, разница, кто как пишет, плохо ли, хорошо, кому это всё нужно, разве это в жизни главное? Он же до последнего продолжал перетряхивать интернет в поисках изящной словесности.
И лишь после его смерти до меня вдруг дошло, что я просто неправильно его понимал. Не там слышал акценты. В конструкции “за текст можно простить” ключевым словом было не “текст”. Ключевым словом было “простить”. И это, собственно, и есть главное, чему он учил. Не будем сейчас использовать сложносочиненные конструкции со словами “эстетика-этика”, это в данном случае не отсюда и не сюда. Всё несколько сложнее и конкретнее. Речь шла о движении от красоты к доброте. Сложнейшее движение, которое, по сути, и есть ключ к преодолению любого неравенства. Александр Александрович двигался в этом направлении. Я лично никогда не смогу объединять людей так, как это делал он, но научиться их прощать – это ведь, так сказать, самое, Максим, главное, а, ну?
Алексей Зимин
Гениальное – обсценно. Для всего остального существует Мастер
Мы познакомились в августе 98-го, когда Шура был исполнен апокалиптических настроений. Мир светлой буржуазности, в создании которого Шура участвовал десять лет, распался на плесень и на липовый мед.
Очень важный для него газетный проект “Русский телеграф” был закрыт. Самым популярным мемом был “Плачет девушка в банкомате”. История о фатальности августов для России получила очередное подтверждение. За работу в проекте “Новых известий” мы с моим другом Семеляком получили по пять новых долларов, которые в тот же вечер пропили в ближайшей рюмочной.
И вот тогда-то мы сдружились с Шурой. Период нашего тесного общения продолжался около двух лет – дальше у Шуры в жизни началась новая академическая буржуазность: политика, путешествия, новые газеты и друзья. Впрочем, он был поразительно верным человеком, иногда чересчур и часто в ущерб себе. Никого не забывал и для каждого
