Елена Макарова - Фридл
38. Марш Радецкого
Велено сдать зимнюю одежду и теплые вещи на нужды немецкой армии. Лыжные костюмы и шапки тоже в списке.
Гитлер в твоих кальсонах… и на лыжах… пробирается в тыл врага… За ним Геринг в моем двубортном пальто…
Смеясь, мы раскладываем все по кучкам: тебе, мне и немецкой армии. Себя не обделяем. Ведь не сказано, какое именно количество следует сдать. А можно утеплить немецкую армию неглажеными вещами?
Чайник звенит крышкой. Я заливаю кипятком сухие цветы ромашки. За этим цветком я наблюдала в детстве, стремясь уловить момент раскрытия бутона, а теперь вот готовлю из него отвар для Юленьки. Доверчивость, с которой она распластывается, чтобы я положила тампон на ее набухшие соски, и тотчас переворачивается и ласково лижет мне руку, исторгает слезы у Павла. Но не у меня. У меня забиты слезные каналы. Вот почему и болят глаза! Они не умеют плакать. В Терезине я не раз теряла зрение, иногда на несколько минут, иногда на несколько дней, но каким-то чудом оно восстанавливалось. Если бы меня не убили, я бы ослепла.
Моя дорогая!
Собственно, написать я хочу о Юленьке. У нее обострение молочницы. Сейчас, когда я пишу, краснота уже сошла. Но она все еще просительно глядит на тарелку с отваром ромашки. Температура пока еще повышенная… Такая она милая!
Что с Маргит? Пиши! И скорее приезжай! Вчера получила твое письмо. Оно излучает столько тепла! Мы очень смеялись над твоей «холодностью», причина которой – расстояние.
У Дивы все так хорошо, как давно не бывало. Я убеждена, что в этом есть и твоя заслуга, хотя ты с ней даже не разговаривала. Я начала писать ее портрет, сразу как только ты уехала, и, может быть, я изображу на нем одно растение необыкновенного вида – для тебя. Проповедник, которым восторгается Дива, был здесь и только усилил мое предвзятое отношение к последним событиям. Он многое прояснил во мне. Если бы у меня не отнимало так много сил и времени чтение, я написала бы ему. Он обличает евреев. Они жадные, они собственники и т.д. Это подействовало на Диву и все поставило на свои места. Возможность в ближайшем будущем увидеть Ланге волнует меня все сильнее, внутри у меня все переполнено, голова идет кругом.
Я смотрю из уединенного окна на черные деревья и мягкие белые крыши и мечтаю о том, как когда-нибудь мы будем сидеть с Ланге в полной тишине и молча смотреть в окно.
Мы отдаем целый ворох теплых вещей.
Я не могу писать дальше, поэтому прощай и всего хорошего, много раз целую. Пришел Павел. Он теперь работает до ночи, поэтому я пишу одна, а он передает тебе привет.
Моя дорогая девочка!
От Лизи никаких вестей. Я хотела ответить тебе сразу, но не получилось. Поздравительные новогодние открытки Дивы и Ланге вернулись обратно.
Мне очень жаль, что ты не пишешь подробно. С Юленькой еще не все ясно, мы считали, что она полностью выздоровела, до сих пор не было никаких признаков болезни, но мне кажется, что у нее опять какие-то выделения. Не знаю, следовало ли этого ожидать, но говорят, что такое может продолжаться еще месяц или два.
Ты знаешь книгу Рота «Марш Радецкого»? Местами она напоминает мне Кафку.
Книга всегда пишется сообща, даже если соавторы не ведают друг о друге и их разделяет промежуток в пятьдесят лет.
Пока на сегодня! Целую тебя!!! Ф.
Читая в гроновской мгле «Марш Радецкого», книгу, написанную евреем Ротом, который, как и я, родился в Австро-Венгерской монархии, только не в Вене, а в провинциальном городке Броды, возможно, совсем неподалеку от того места, где я его читаю, я вдруг осознала простую вещь – я не только выросла в столице, но и застала период расцвета и умирания родимой монархии. Портрет императора Франца-Иосифа в белом фельдмаршальском мундире, с кроваво-красным шарфом через плечо, висел в магазине отца над кассой. В романе Рота он висит на кухне, белое одеяние императора густо засижено мухами. Отцовский император блистал, отец сдувал с него пылинки. Он боготворил императора и всю высокочтимую династию, благодаря которой евреи стали равноправными членами общества. «Спасибо Францу-Иосифу Второму, не будь его, разве мог бы я работать в центре города, в уважаемом всеми магазине канцелярских товаров». Вена, теплое лето, оркестр в городском парке, выдувающий вальсы из труб. Именно там герои Рота вышли из экипажа и выпили кофе. «Среди зеленой тени светились белые круглые столы террасы, на скатертях голубели сифоны. Когда музыка переставала играть, слышно было ликующее пение птиц. Широкая волна летнего золота текла по домам и деревьям, трамваям, прохожим, полицейским, по зеленым скамейкам, памятникам и садам. Слышался быстрый звонкий цокот копыт по мостовой». На такой вот зеленой скамейке я уснула, удрав из дому, получается, что это случилось в самом начале войны, ведь она началась за день до моего шестнадцатилетия. На той же скамейке, проснувшись, я пробовала сочинить пьесу. Дальше пролога дело не пошло, но каков эпиграф! «Я – дурачество, я к вашим услугам – пожалуйте в могилу»!
39. Отдаться живописи
Моя дорогая!
Наши письма должны были встретиться в пути. Я очень рада твоему – оно наполнено волей и энергией. Написанное тобой о музыке могло бы стать началом новой серии объемистых писем. К сожалению, я так мало знаю, и вообще это сложно – описывать ассоциации, вызываемые музыкой. Захватывающий голос Буша! Решающим все же является то, как музыка соотносится с текстом и в какое время она была написана. Через 15 лет она будет воздействовать совершенно иначе.
Я с придыханием слушала, как Буш исполнял марш на слова Маяковского. Это было давно, в Берлине, мы со Стефаном сидели в первом ряду как почетные гости. Революция, построение нового мира, где все мы будем хозяевами… Сейчас куда с большим удовольствием я пела бы со Стефаном кантату Баха в той нелепой веймарской квартире, где посреди комнаты возвышался сверкающий белизной умывальник.
Расскажу тебе кое-что о последних открытиях, и, может быть, ты посмотришь на меня иначе. Новое самоощущение: я – простая труженица, не более того. Мое открытие состоит вот в чем: я прочла «Марш Радецкого». Рот – это австрийский Кафка, немного другого направления, но с тем же чувством правды, еще слишком много внимания уделяющий материальному, со слишком четким сюжетом, но с мастерством, достойным Кафки. Эта книга (может быть, я об этом уже писала) представляется мне продолжением коллективной работы, начатой писателями-юмористами в рассказах на военную тему. Пройдут годы, произойдут перемены, и появится какой-нибудь новый писатель, который будет способен мастерски использовать тот же материал. Я же не способна выявить во всем объеме увиденные мною закономерности, и посему зритель не может их прочувствовать, не может сопереживать.
Это не срез моего сегодняшнего или вчерашнего настроения, это мое ощущение, менявшееся на протяжении ряда лет под влиянием окружения, событий и способности к самовыражению, тут я довольно объективна. Кто же будет добровольно умалять свои достоинства?!
Я ощущаю свою несостоятельность, но иначе, чем это было летом. Я теперь настроена только на живопись. Жизнь усложнилась, и гадких свойств моего характера не смягчает даже груз усталости, как это было прежде. Теперь у меня есть возможность работать спокойно и упорно, как следует. И хотя моя надежда достигнуть цели слабеет (а цель совершенно не ясна), я не хочу ни преподавать, ни заниматься чем-либо иным. Буду избегать всяческих решений и целиком отдамся живописи, чтобы реализовать то малое, чему я научилась, то, что должно составлять мою работу. Это не аллегории, а выражение мира таковым, каков он есть. Не будучи ни современной, ни несовременной – я по-прежнему страстно люблю Пикассо и Клее, – я не стану прибегать к их живописным приемам – они изломаны своим стремлением к потусторонности. Я ни в коем случае не настаиваю на своей манере живописи, потому что она – выражение моей замкнутости и ограниченности, равно как и моей тяги к созерцательности. Она защищает меня от той опасности, против которой бессильна живопись.
Можешь ли ты себе представить (не принимая во внимание ограниченности таланта) человека, который, постоянно прислушиваясь к советам случайных друзей и время от времени от них отдыхая (он изолирован от внешнего мира), делает что-то, о чем можно сказать, что именно так нужно рисовать сегодня?
Пейзаж с куклой радует меня, потому что в нем есть что-то от позднего Ренессанса (еще не испорченного), романтического и в то же время декоративного, сдержанного по цвету; что эти слова велики для меня и висят на мне, как кожа на молодом бернардинце, наглядно показывает тебе, как я хотела бы говорить и как жить, – но у меня не хватает на это смелости. «Детский натюрморт» был отчаянной попыткой вырваться из когтей страха. Я видела простой синий молочник и писала его синим, без всяких изменений – с чувством, будто я лечу с четвертого этажа и вот-вот сверну себе шею.
