Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«Имя-отчество „Казимир Северинович“ подходило Малевичу. Не только к его не совсем русской внешности и к его совсем не московско-художнической себенаумесдержанности. Но и к особой, также „себенауме“ деловитости его художественных исканий. Появившись на выставке, он взялся самолично их прокомментировать.

Решиться написать черный квадрат на белом фоне стоило ему немалых усилий. Надо было забыть все прежнее, включая и кубизм, и начать сызнова. После квадрата он обратился к сочетаниям простейших геометрических фигур. Сочетания усложнялись, разнообразились. Разнообразилась и их окраска. Так возникал супрематизм.

Квадрат был неправильный: одна сторона чуть-чуть косила. Но Казимир Северинович заверил, что это не простая небрежность. Раз косит, значит, так нужно. Полная точность здесь неуместна. К педантизму Казимир Северинович не был склонен. Он не очень огорчился, обнаружив, что некоторые из его картин повешены вверх ногами или верхом набок. Сохраняя деликатное спокойствие, он заверил, что где верх, низ, бок – это не так уж существенно. Спокойная, хотя и с оттенком некоторой грусти, уверенность художника в правильности избранного им пути – убеждала.

…Малевич демонстрировал также и свои новейшие „архитектоны“, образцы своего рода „объемного супрематизма“. Это были сочетания прямоугольных объемов, аккуратно отлитые в гипсе, беленькие, чистенькие, изящные. Алексей Васильевич Щусев снисходительно отметил, что они могут подсказать кое-какие архитектурные идеи. Казимир Северинович старательно и терпеливо разъяснял, что „архитектона“ – всего лишь композиция стереометрических фигур. Это – вещь ни для чего. Но он не возражает, если его используют как украшение комнаты. Или, соответствующе увеличив, поставят среди площади. Она может послужить постаментом для статуи или монумента. А если на ее верх накакает птичка, то он тоже не будет возражать» (Л. Розенталь. Непримечательные достоверности).

«Раз в Троицком театре читал Малевич Казимир.

Плотный, не очень большого роста, он читал спокойным голосом, говоря невероятные для публики вещи. Перед этим Малевич выставил картину: на красном фоне бело-черные бабы в форме усеченных конусов. Это была сильная, не случайно найденная вещь. Малевич никого не эпатировал, он просто хотел рассказать, в чем дело. Публика хотела смеяться.

Малевич спокойным голосом читал:

– Бездарный пачкун Серов…

Публика зашумела радостно. Малевич поднял глаза и посмотрел спокойно.

– Я никого не дразнил, я так думаю.

И продолжал читать» (В. Шкловский. О Маяковском).

«Малевич приехал почти в готовую оппозицию и почувствовал это быстро; он еще ходил по мастерской Бруни, еще убеждал с тем изумительным напором, который гипнотизирует, заставляя слушать; говорил, как пронзал рапирой, ставя вещи в самые острые ракурсы и мысль кладя на ребро; напирая, отскакивал от собеседника, тряс рукой, короткими, мелко и нервно дрожащими пальцами – словом, еще вел себя великим агитатором супрематического изобретения, но знал уже, как знали уже все мы, что не висеть супрематическому квадрату в квартире № 5 и что супрематизм – пройдет мимо и станет в стороне от нашего прямого и единственного пути через материал к качеству.

Мы, вероятно, не представляли себе в то время достаточно ясно, какое вообще место супрематизм может занять в новом искусстве. Но в самом Малевиче – в этом великолепном агитаторе, проповеднике, ересиархе супрематической веры – и во всем, что он говорил, было тогда столько непреодоленного футуризма, такая тяга к изобретательству за счет качества, что все равно мы чувствовали: супрематизм – это тупик, пустота, прикрытая футуристическим подвигом, пустота изобретения вне материала, холодная пустота рационализма, побежденная миром и поэтому бессильно поднявшая над ним квадрат» (Н. Пунин. Квартира № 5).

«Малевич был хорошим семьянином. Как в искусстве, так и в быту он очень интересный человек: прекрасный собеседник, оригинальный и образно мыслящий, остроумный, живой, простой и с большим самолюбием. Он для жены был даже очень удобный муж: он не входил в распорядок жизни домашней, хотя безотказно выполнял все, что ему велит жена; мел пол, ходил на рынок и так далее; не касался денежных расчетов; в гости ходил редко, и то, куда его поведет жена; отдыхать летом ездил опять-таки, куда его жена повезет.

Вообще в своем домашнем быту он инициативу и полноту власти предоставлял жене. Но только в быту. Что же касается искусства, то не было такой силы, которая могла бы заставить его сойти с раз намеченного пути.

Малевич обладал большим темпераментом и огромной силой воли; он был также тонким политиком в жизни художественной; но материального благополучия создать себе не мог до самой смерти, так как мыслил совершенно самостоятельно, не любил ходить по тому пути, по которому большинство ходит, преклоняться перед тем, перед чем большинство преклоняется. Он всегда неудержимо стремился вперед, к новому, еще неизведанному.

…У Малевича всегда было устремление к какой-то для него непонятной мистике. На мои вопросы в беседах с ним он как-то сказал: „А может быть, я буду патриарх какой-то новой религии?“ Он не был революционером, то есть сторонником какой-либо определенной идеи как в жизни, так и в искусстве. Он был просто бунтарь. Происходило его бунтарство от его темперамента, характера, а также от его тщеславия.

…Он не был очень подвижным, но во всем его облике, особенно в серых умных глазах, в движениях, в разговоре сквозила большая энергия, жизненная сила; он, не владея языком литературно обработанным, говорил и мыслил образно, причем образы его всегда были остроумны, оригинальны и верны. Эта его сила жизненная и энергия делали его всегда бодрым, с интересом всегда относящимся к жизни, и этим он заражал соприкасавшихся с ним лиц. Все апатичные, разочарованные в жизни люди в его присутствии как будто перерождались, молодели, не только примирялись с жизнью, но находили и начинали чувствовать к ней большой интерес, заражались его творческой энергией, его потенциальной силой (надолго ли?). За это его очень любили, искали его общества – кто, конечно, его понимал. А кто не понимал его, те считали его большим чудаком. Художники, художественное мировоззрение которых было противоположно его мировоззрению, ненавидели его и клеветали на него.

Итак, Малевич был очень тщеславен и самолюбив; так же, как некоторые художники, не мог быть вторым членом какой-либо группы, а непременно первым, то есть председателем группы. Если его не выбирают председателем группы, он выходит из нее и организовывает другую группу. Большинство его выступлений стимулировалось не столькожеланием доказать правильность его супрематического мировоззрения и неправильность или отсталость других течений в искусстве, а скорее всего его толкали на это его дух бунтарства и желание быть на виду. А доказать в своих публичных выступлениях, носивших чисто футуристический характер, он никогда ничего не мог» (И. Клюн. Казимир Северинович Малевич).