А Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

Облетал экспериментальную машину Иван Моисеев. После одного из полетов на обшивке у стыковки крыла к фюзеляжу обнаружили вспучины, следы остаточной деформации, что случается, когда самолет побывает в недопустимых перегрузках.

У самолета завязался разговор о причине выхода за ограничения. Владимиров махнул рукой.

- Сила есть, ума не надо...

Все повернулись к нему.

- Чего тут гадать...

- Что же вам ясно? - спросил инженер бригады аэродинамиков.

- Ясно, что летчик наработал...

- Ну, знаете, чтобы сделать такой вывод...- инженер долго говорил о возможных причинах выхода за допустимые перегрузки, и все, кроме Владимирова, видели в его глазах укоризну, недоумение: "Не слишком ли много на себя берете, молодой человек?.."

На другой день Тер-Абрамян был так зол, что не играл в бильярд. Заглянувший в комнату отдыха Владимиров после вчерашнего высказывания подчеркнуто бодро поздоровался. Ответили не все. Карауш напустил на себя "ученый" вид и произнес округлившимся баритоном:

- Доброе утро, коллега!

"Все уже знают, так я и думал... Что делать?" Владимиров вышел в коридор, где у стен по двое, по трое стояли ребята, обмениваясь утренней порцией неторопливых слов обо всем и ни о чем.

Владимиров прикурил у высокого седого диспетчера, бывшего летчика-фронтовика.

- Чего у тебя там с Моисеевым?

- Ничего. А что?

- Ребята на тебя окрысились. - Диспетчер не был дипломатом.

- За что?

- Ты чего-то там трепанул о вине Моисеева за перегрузки?

- Ну и что тут такого?

- Ну и дурак, больше ничего. Кто тебя за язык тянул? Хочешь показать, что шибко грамотный, пришел и усек?

- Ничего я не хочу. Ну, сказал и сказал... Чего кадило раздувать? Может же человек ошибиться?

- Ошибайся. Про себя. Кто ты такой, что кругом лезешь со своим мнением?..

- Я, между прочим...

- За такое "между прочим" морду бьют... подсвечниками. А если у Моисеева подхват был? На разгоне терял высоту? Терял. В момент дачи число М сменило значение? Сменило. Вот и подхват: при запланированной даче завышенная перегрузка.

- Шел бы в набор...

- Задание ты составлял? Вот и не суйся, куда не просят! Вякнул, а Ваньке доказывай, что он не верблюд.

Нужно было что-то делать. Немедленно противопоставить вот этой неприязни к себе нечто безусловное, неопровержимое, или он останется для всех чужим, человеком второго сорта!.. И он решился.

В кабинет Данилова Владимиров вошел с видом незаслуженно ущемленного в своих правах.

- Мне хотелось бы вылететь на экспериментальной машине.

- Что ж, я поговорю с Донатом Кузьмичом. Мне не дано прав самому выносить такие решения...

- Он не возражает.

- Это упрощает дело. Через час я отвечу вам.

Выйдя из кабинета Данилова, он увидел Извольского.

- Привет!

- Здравствуй, Витя, - отозвался Владимиров таким тоном, что-де здравствуй-то здравствуй, но это не все.

- Чего-нибудь случилось?

- Когда говорят, что в тридцать лет ты еще молод для настоящей работы, это называется демагогией, способом держать неугодных на расстоянии от дела...

- Зажимают?

- Едва выпросил облетать новую машину.

- И недоволен!.. Мне и через год не дадут.

"Так это тебе", - едва не сказал Владимиров.

- Тут важен принцип. Чем мы хуже других?

Это "мы" заставило Витюльку усмехнуться: тебе ли говорить о демагогии?

- Они тут пообтерлись, и нет бога, кроме аллаха. Я тебе, ты мне. Это как стена. Но ничего.

- Ты Моисеева не видел? - у Витюльки были свои заботы.

- Чего?

- Я говорю, Моисеева не встречал?

Извольский, видимо, ничего не знал о происшедшем.

- Здесь где-то.

- Слушай, я в командировку намылился, увидишь, отдай ему эти деньги.

- Иди ты... со своими рублями...

- Не хочешь, так и скажи. А послать я тебя так пошлю, что заблудишься! Премьер.

Одно дело назначить ведущим летчиком, другое - выпустить для освоения новой машины. Ни Гай, ни Тер-Абрамян не стали возражать: человек готовился, пусть вылетит, а то подумает бог знает что.

По обязанности выпускающего Тер-Абрамян дежурил на КДП. После часового полета в зоне он передал Владимирову, чтобы тот делал проход над полосой и шел на посадку.

- Вас понял, после прохода захожу на посадку. Тер-Абрамян отложил микрофон и стал спускаться из стеклянного фонаря КДП, чтобы подъехать на спецмашине к месту приземления, проследить за посадкой, подсказать, если будет что подсказывать.

На подходе к летному полю Владимиров разворачивает истребитель на спину, и машина с оглушающим ревом несется в тридцати метрах от земли. Напротив ангаров все в том же положении она с сумасшедшей стремительностью взмывает вверх.

- Смотри! - крикнул кто-то рядом с Тер-Абрамяном. И маленький самолет, у которого за две сотни полетов не было ни одного отказа, теперь беспомощно завис в воздухе, качнулся и стал падать, сначала на крыло, потом на нос.

- Это конец! - вырвалось у Тер-Абрамяна. На мгновение тонко блеснул огонь катапульты. Владимиров вырвался навстречу земле. Парашют едва успел раскрыться и наполниться, а затем медленно опал рядом, на травяное покрытие между бетонными полосами.

Вовлеченный в огромные отрицательные перегрузки, самолет резко затормозился, потерял полетную скорость и "посыпался".

У Владимирова были большие серые глаза. Всегда возбужденно внимательные, перед последним полетом они были решительно прищурены, а когда девушка-врач разрезала комбинезон, высвобождая сломанное плечо, он смотрел на нее грустно и растерянно.

- Жаль парня, - говорил Гай, узнав, что врачи запретили Владимирову летать. - Очень способный был летчик, но юношеским увлечением полетами нужно перегореть как можно раньше... И я в двадцать два года летал под мостим в Борисоглебске. А Юре было тридцать. В этом возрасте человек менее всего склонен полагаться на чей-то авторитет, внимать советам старших... Всякий намек на несогласие с ним он воспринимал как неприязнь к нему, нежелание признавать его способности, срывался, искал обходных путей для своих претензий. Но когда нет должного воспитания воли, самоуверенность плохой советчик. Ему нужно было пройти военную школу, чтобы понятие дисциплины не было для него абстракцией. Он бы понимал, что не так завоевывают право на внимание.

...Свои два дня перед этим очень недолгим полетом Лютров просидел в кабине "девятки".

Он сделал отметки на выдвижной колонке штурвала и после многих сотен попыток добился нужной точности рывка. Это было непросто еще и потому, что следовало учитывать характер реверса - деформации крыльев, уводящей самолет в крен с увеличением скоростного напора, для противодействия реверсу штурвал нужно было развернуть почти до упора влево, перехлестнув руки в подобие буквы X.