Сергей Андреев-Кривич - Повести о Ломоносове (сборник)
– Не понимать, чёрт возьми, при чем тут капуста? Унгерн!
Адъютант вытянулся и замер.
– Отправляйтесь к Ломоносов, везите его сюда!
Император обернулся к гостям:
– Я вас не задерживаю, господа…
Все разъехались. Волков поспешил к камер-фрау императрицы, Екатерине Ивановне Шаргородской, и через нее передал все, что говорил Петр III. Генерал-полицмейстер Корф, недолго думая, подъехал с заднего крыльца, с Мойки, к апартаментам Екатерины Алексеевны, доложил о себе, был принят и сообщил слышанное за обедом. Григорий Теплов поспешил к гетману Кириллу Разумовскому, рассказал обо всем подробно, а тот, в свою очередь, поскакал к императрице…
Опять весна была во всем цвету. Ломоносов сидел в саду на скамейке под большой березой, посаженной еще в петровское время, и рассеянно перебирал корректурные листки книжки «Первые основания металлургии, или рудных дел», подготовленной им к печати. Все валилось из рук… Сумрачные, серые, сомнительные времена. Бороться? С кем? С императором? С тепловыми, шумахерами, таубертами, которые всегда сумеют подслужиться к новому хозяину и пролезть вперед? К тому же стал он чувствовать себя хуже: от «нервического расстройства» начались сердцебиение и одышка.
На улице загромыхала золоченая придворная карета, запряженная шестериком, остановилась у калитки. Долговязый генерал в прусском куцем мундире с эполетом на одном плече и аксельбантами вошел в сад, увидел на скамейке академика и пошел к нему, широко шагая длинными несгибающимися ногами. Подойдя, вновь посмотрел на него с недоверием. Ломоносов сидел, как всегда, в своем старом китайчатом халате и туфлях, неподвижный, как истукан, и, в свою очередь, рассматривал генерал-адъютанта. «До чего противная рожа!» – думал он.
– Господин профессор, – сказал генерал-адъютант с сильным акцентом, – его величество требует вас к себе.
Первый академик поднялся, издал какой-то звук, средний между шипением и свистом, и вперевалку пошел в дом.
Генерал-адъютант удивленно посмотрел ему вслед и начал ходить взад-вперед.
Красноватые лучи заходящего солнца освещали окруженный распустившимися деревьями дом, придавая ему праздничный вид.
В окне показалась очаровательная головка девушки в золотых кудрях, с большими голубыми глазами. Генерал-адъютант усмехнулся и стал подкручивать усы, но головка исчезла, а вместо нее показалось сердитое женское лицо в чепце. Генерал-адъютант перестал крутить усы и сделал равнодушное лицо.
В это время на крыльцо вышел первый академик. Он был в форменном академическом, кирпичного цвета, мундире, при шпаге, в парике, с треуголкой в руке.
Они сели в карету и поехали.
В приемной Ломоносову пришлось ждать недолго. Прошло всего несколько минут, и доставивший его во дворец генерал-адъютант Унгерн появился из кабинета со словами:
– Его величество просит…
Петр III стоял перед картой, лежавшей на большом круглом столе, и чертил гусиным пером линию будущего похода в Данию. Увидев Ломоносова, он бросил перо и пошел к нему навстречу:
– Давно я тебя, друг мой, давно не видел. На куртагах не бываешь, дочка и жена своя прячешь…
– Я, ваше величество, – сказал, кланяясь, первый академик, – по разным наукам весьма занят… Жена и дочь моя приучены более к домашнему обиходу…
Петр III покачал головой, открыл большую коробку только что вошедших в моду сигар «Фидибус», подвинул к Ломоносову:
– Кури.
– Спасибо, ваше величество. Цигар не курю. Иногда забавляюсь трубкой.
– А, так ты любишь наш солдатский трубка mit Knaster?[72]
Император встал, взял из стойки фарфоровую голштинскую трубку с длинным мундштуком, протянул академику:
– Вот тебе мой подарок. Садись, друг мой. Все говорят, что ты меня игнорируешь, всех немцев бранишь, иностранцев выгонять из России зовешь, а не хочешь понять того, что я хочу в России настоящий культур сделать. Столица сделать чистый, как Берлин. Вводить: хороший мюзик, европейский одежда для всех. Как и дед мой, Великий Петр, борода всем снимать, монахизм устроить. Каждый будет иметь своя вера свободна. Указ о вольности дворянства уже дан. Для суще глупых, которые лишен ума, я велел открыть свой дом – долгхауз. Мы будем переводить на русский язык хронику с Тацит*, Плутарх* и Вольтер. Крестьян будем учить пению и танец и устраивать праздники на природа. В каждой деревня устроим свой музыкальный хауз – дом, где они будут петь и танцевать…
Чем больше говорил император, тем больше мрачнел Ломоносов. Наконец, услышав о том, как голодавшие во многих губерниях крестьяне будут «петь и танцевать», не выдержал, засопел, перебил:
– Что я, ваше величество, всех иноземцев изгнать призываю – чушь. У великих ученых – будь то немец Эйлер, француз Вольтер или англичанин Невтон – нам учиться надобно, и я, скромный человек, сын рыбака, премногим им обязан… Однако иностранец иностранцу рознь. Есть, конечно, такие верноподданные иноземцы, которые Россию и народ наш любят и честно нам служат. Однако же таких мало. Большая же часть из них склонны к алчности, шпионству и посмеянию. Поэтому нам необходимо иметь ученых для всех надобностей отечества из природных россиян.
Император стал раздражаться, постукивать пальцами по столу.
– А культур?
– Культура вовсе не есть, ваше величество, подражание чужеземному. Что с того, что играть будут чужую музыку, носить иноземные костюмы, в городах заведут немецкие, англицкие и французские порядки и моды? Культура токмо есть результат процветания отечества, и Петр Великий отлично сие понимал. И я, скромный ваш песнопевец, в одах и стихах своих призываю развивать земледелие, использовать рудные богатства, строить города и фабрики, каналы и дороги, расширять мореплавание. А паче всего способствовать размножению и процветанию русского народа. О сем мною много трактатов написано. Вот для этой-то культуры и я ввел в русский язык понятия и слова, коих в нем до того не было: «атмосфера», «микроскоп», «периферия», «емная ось», «квадрат», «кислота», «квасцы», «сложение», «корень» и прочие, дабы из чужих языков ничего полезного не оставить.
Император вскочил, заходил по комнате, и наконец спросил:
– А указ о вольности дворянства?
– Богатый человек, ваше величество, и так всегда волен. К тому же указ сей только увеличивает силу дворянства за счет прочих сословий. А вот разночинец или крестьянин, способный к наукам, не знает, как ему за них ухватиться.
Ломоносов, видимо, хотел еще что-то сказать, но сдержался. Император продолжал шагать, потом остановился.
– Еще что?
Ломоносов ответил медленно, подбирая слова:
– Еще, ваше величество, дозвольте вам сказать. Русский народ имеет глубокий ум. При Петре Великом он такие трудности перенес, каких и при Мамае не видели, – в деревнях лебеду ели. А нет более любимого царя, и потомство имя его сохранит в веках. А отчего сие? Оттого, что народ видел, что тяготы его и жертвы идут на пользу отечеству, на пользу потомкам. Ну а попробуй ему кто-нибудь на шею сесть без толку, ради порабощения, особливо чужеземцы, – долго не усидит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});