Игорь Кон - 80 лет одиночества

После разгрома Пражской весны последние иллюзии относительно возможности прогрессивного саморазвития советского «реального социализма», если таковые еще были, окончательно рассеялись. Чтобы не лгать и по возможности избежать обсуждения советских реалий, я сознательно пошел по пути психологизации личностной проблематики, сконцентрировав внимание на внутренних механизмах человеческого «Я» и на том, как процессы самосознания модифицируются в сравнительно-исторической и кросс-культурной перспективе, а также в процессе индивидуального развития личности. Этому посвящены книги «Открытие Я» (1978) и «В поисках себя» (1984) и ряд журнальных статей.

В профессиональном отношении эти книги, особенно вторая, значительно лучше и содержательнее «Социологии личности». Это самые настоящие междисциплинарные cultural studies, с выходами в историческую психологию, историю автобиографии, языкознание и т. д. Личностно-нравственные акценты также расставлены в них точнее. Известный американский социолог М. Янович определил идейный стержень моих работ как «настоящее прославление личной независимости или автономии», утверждение «высшей ценности независимости мысли и действия»[42]. В абстрактной форме и на «нейтральном» материале я обсуждал наболевшие вопросы о том, что делать индивиду в исторически тупиковой ситуации и какова мера личной ответственности каждого за социальные процессы. В то время как советская пресса трубила, что основа свободы личности – право на труд, я доказывал, что «логическая предпосылка и необходимое историческое условие всех других свобод» – свобода перемещения. «Ограничение ее инстинктивно воспринимается и животными, и человеком как несвобода. Тюрьма определяется не столько наличием решеток или недостатком комфорта, сколько тем, что это место, в котором человека держат помимо его воли»[43].

Читатели понимали смысл сказанного, но демонстративный уход от рассмотрения реальных проблем советской жизни, о которых можно было говорить только намеками, существенно обеднял эти книги. Советский читатель 1980-х уже вырос из иносказаний. Нарочито сухие, формальные ссылки на очередной «исторический» съезд или пленум, без которых книга не могла бы выйти в свет и которые раньше воспринимались просто как досадные помехи вроде глушилок при слушании Би-би-си, теперь становились ложкой дегтя, безнадежно портившей всю бочку меда. Если автор лукавит в очевидном, можно ли доверять ему в остальном? Мои книги по-прежнему было трудно купить, рецензенты их хвалили[44], но я все чаще чувствовал себя вороной в павлиньих перьях. Пример Сахарова и Солженицына (разница между ними еще до конца не осознавалась) обязывал жить и работать иначе, но нравственных сил на это не хватало.

При всех этих ограничениях, обоснование права человека на собственное «Я» в обществе, в котором решительно преобладало «Мы», имело важный, и не только идеологический, смысл. Я исследовал не только социальные факторы самореализации, но и психологические и культурно-исторические предпосылки само-стояния, возможности дистанцирования личности от общества и поиска себя. Это не был абстрактный философский трактат и споры о дефинициях («особь», «индивид», «личность» и т. д.). Вслед за А. Я. Гуревичем – пройдясь по его сноскам и выписав книги, на которые он опирался, я нашел много такого, чего он не заметил, – я пытался построить нечто вроде популярного очерка исторической социологии личности, включая конкретные данные из истории языка, портретной живописи и автобиографии. Вот когда мне пригодилось старое знакомство со школой «Анналов»! Опыт работы в Институте этнографии и знакомство с зарубежной наукой (особенно ценными для меня были работы Жана Стетзеля и французской школы психологии личности) позволил использовать новейшие кросс-культурные и антропологические исследования, касающиеся народов Азии и Африки.

Еще важнее был психологический материал. Вместо того чтобы рассматривать развитие личности как аспект онтогенеза, как это делали вопреки теоретическим постулатам собственной теории деятельности многие советские психологи, я опирался на парадигму жизненного пути и конкретные данные больших лонгитюдных исследований («длинников», прослеживающих развитие одних и тех же людей на протяжении длительного времени), которых в то время в СССР никто не читал. Из моих книг советский читатель впервые узнал о тюремном эксперименте Филиппа Зимбардо и сенсационных экспериментах Стэнли Милгрэма с электрошоком. Иногда я не просто излагал опубликованные результаты, но и уточнял их у авторов (например, переписку с Эриком Эриксоном я начал для того, чтобы узнать, подтвердился ли кросс-культурно его эксперимент с детскими играми, в ходе которого обнаружилось, что мальчики сооружают преимущественно фаллические объекты, а девочки – открытое пространство (к сожалению – нет, хотя модель была очень красивая).

Делать это было не так просто. Для Политиздата любая иностранная сноска создавала проблему. Если автор писал от собственного имени, все его мысли были по определению правильными, марксистско-ленинскими («плохих» авторов Политиздат не печатал), тогда как ссылка на любого иностранного ученого вызывала вопрос: а кто он такой? Если марксист и коммунист – все в порядке, но если это «буржуазный ученый» – надо было обязательно раскритиковать его ошибки или хотя бы сказать, что он упустил из виду. Чтобы сделать цензурно-приемлемыми страницы о Зимбардо и Милгрэме, мне пришлось переписать их четыре раза.

Важные для психологов «технические» детали (как именно получены приводимые результаты) в философский текст вообще не влезали. Чтобы сделать достоянием советских психологов не только теорию Эриксона, но и данные о ее эмпирической проверке, я написал в отечественный журнал специальную обзорную статью, но редакция сочла, что из нее не ясно, «как к этим исследованиям относиться». Видимо, я чего-то «недокритиковал» (на идеологическом языке это называлось «объективизмом»). Не желая подчиняться редакторской перестраховке, я ответил, что к классическим работам следует относиться почтительно, а единственным способом проверки чужих теорий являются собственные исследования. Чтобы мой труд не пропал, я позвонил директору венгерского Института психологии Ференцу Патаки, и тот официально заказал мне две обзорные статьи (венгры были знакомы с западной наукой лучше нас, но этой литературы они не знали). Это была большая дополнительная морока (две внутренние рецензии, заключение комиссии, что в статье нет ничего секретного, получение разрешения Главлита и т. д.), но в общем-то всего лишь пустые формальности. В 1984—85 гг. обе мои обзорные статьи благополучно вышли в Будапеште, венгерские коллеги были за них благодарны; в оборот отечественной психологии эти данные вошли лет через десять, после того как в русском переводе появилась популярная книга Ремшмидта (1994).