Доверие - Эрнан Диас
К тому же, помимо моих интересов, имелось одно важное обстоятельство, которого нельзя было не замечать. Бивел попросил меня сменить место жительства после того, как впервые коснулся политической деятельности моего отца. Это не могло быть совпадением. Возможно, Бивел думал, что сможет обезопасить себя от любых угроз, если я оставлю отчий дом; возможно, он просто заставлял меня выбирать между отцом и им. (Теперь-то мне ясно, что такое соображение никак не могло им двигать, поскольку я для него ничего не значила.) И хотя мы с отцом, разумеется, нуждались в деньгах, я снова поймала себя на том, что стакнулась с Бивелом против отца. Мне не помогала отговорка о том, что, потакая Бивелу, я как раз оберегала отца.
Я оставляла отца ради его врага. А значит, заслуживала самых суровых обвинений — и никакой апелляции после вынесения приговора. Я так и слышала его. Уолл-стрит ударила мне в голову. Этот мой босс промыл мне мозги. Дальше я научусь разбираться в платьях и прическах, ездить в отпуска, заведу какое-нибудь хобби. А там оглянуться не успею, как заделаюсь светской дамой. А то и кем похуже. Ведь отец не упустит случая обратить внимание на то, что ни один старик не станет снимать квартиру для молодой бабы только затем, чтобы она что-то писала под его диктовку. Не избежать конфронтации, после которой отец будет разговаривать со мной через губу не один год.
Другие на моем месте могли бы опасаться насчет намерений Бивела. Оглядываясь назад, я тоже думаю, что вела себя опрометчиво. Но я помню, как, едва подумав об этом, сразу отбросила мысль, что Бивел подумывал сделать меня своей содержанкой. Казалось, он смотрел на свое тело как на досадное, хотя и терпимое, недоразумение. Я не могла представить, чтобы ему хотелось с кем-то физической близости.
Опасения, желания, подозрения, претензии. Ничто из этого не имело значения. План Бивела не подлежал обсуждению. Если я хотела сохранить работу, то должна была переехать на Манхэттен. Мысль о том, что у меня не было выбора, давала облегчение.
Оттягивать разговор с отцом не имело смысла. После почти бессонной ночи я рассказала ему все (опустив имя Бивела и предмет моей работы) за завтраком. Отец слушал молча, не поднимая глаз. Когда я договорила, мы сидели какое-то время, уставившись в свои чашки кофе. Я уже стала думать, что молчание отца предвещает очередной приступ ледяного гнева, но он наклонился над столом и взял меня за руку.
В детстве его мозолистые пальцы и ладони, закаленные годами работы с печатным станком и абразивными химикатами, очаровывали меня. Тем, что они были частью его тела и при этом вещами. Я то и дело щипала и ковыряла его резиновую кожу, спрашивая, чувствует ли он хоть что-то. И он неизменно отвечал с невозмутимым видом, что даже не заметил, что я его касалась. Тогда я щипала его сильнее, со всей силы, так что пальцы у меня белели и дрожали. Отец только зевал или говорил что-нибудь о погоде, словно и вправду ничего не чувствовал.
— Не так я это представлял, — сказал он наконец. — Не уверен, как именно, но не так.
Я пожала ему руку.
— Но тебе пора. Ты давно уже взрослая, и я уважаю твои взгляды. Даже если в чем-то не согласен. — Он посмотрел мне в глаза. — Пора. Давно пора. Идти своим путем.
С этими словами он тоже крепче взял меня за руку и мягко потянул к себе. Не выпуская его руку, я встала, обошла стол и обняла его.
— Ты же знаешь, что всегда можешь вернуться в этот бардак, — сказал он.
Тот день мы провели вдвоем, в задушевной меланхолии. Но хотя моя любовь к отцу и вспыхнула с новой силой после нашего короткого разговора, верно и то, что мое дальнейшее присутствие в квартире стало каким-то неприятно-эфемерным, как будто теперь, когда мой отъезд был делом решенным, я превратилась в привидение. А кроме того, на меня давила просьба Бивела переехать как можно скорее, но, вероятно, больше всего мне не терпелось увидеть, какая она, моя новая квартира, и обжить ее.
Я стала собирать вещи на следующее утро, когда отец ушел разносить какие-то открытки. Он предложил свою помощь, но я сказала, что новая квартира уже обставлена и мне понадобится всего несколько вещей. А поскольку я буду какое-то время то там, то здесь, лучше всего переезжать постепенно. Но на самом деле мне хотелось собрать вещи и уехать, пока отца не будет дома, чтобы не травмировать его.
Мои сборы не заняли много времени: для первого раза я сложила рабочую одежду и несколько книг, туалетные принадлежности и кое-какие случайные вещи. Не забыла ничего важного? Пожалуй, стоит взять какой-нибудь отцовский плакат. Что бы меня ни ждало в новой квартире, дурашливый плакат, напечатанный в моем детстве, с любовью ко мне, вызовет ощущение, что я дома и отец где-то рядом. Я вошла в его комнату и стала рыться в ящиках его плоских картотечных шкафов. Там были значки в память Бунта на Хеймаркете[37], плакаты, объявляющие о собраниях в Общественном клубе L’Aquila[38], старые номера Il Martello и L’Adunata dei Refrattari[39], брошюры на итальянском с требованиями хлеба и свободы, листовки, адресованные бастующим на разных заводах, старые выпуски нескольких анархистских газет. И вперемежку с этими политическими объявлениями, бюллетенями, брошюрами и документами я нашла несколько разрозненных прекрасных плакатов, которые напечатал отец, чтобы подбодрить меня или отметить мои детские достижения. «Айда Партенца! Десять диких львов! Единственное представление! В этот четверг! Кэрролл-парк!», «ЭКСТРА! Мисс Партенца выходит победительницей из третьего класса!» Я вспомнила каждый из этих случаев с почти осязаемой ясностью. Затуманенными глазами я просматривала эти беспорядочные печатные издания, среди которых, ближе к концу нижнего ящика, я увидела бумаги.
Стандартного формата.
Аккуратно разглаженные.
Машинописные.
Строчная «е» была жирнее, чем следовало, с замазанным глазком.
Строчная «й» часто без кратки.
10
Туго обтянутый диван в гостиной цвета охры, в здании без запаха, на незнакомой улице, в чужом районе, на другом острове.
Все время, свободное от работы с Бивелом и переписывания своих заметок после наших сессий, я только и делала, что сидела на жестком диване и мысленно чертила круги, расходившиеся из
