Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет

Вошли в кухню, заполненную клубами пара и едким чадом. У порога худая, с выбившимися из-под платка седыми волосами старуха полоскала в лохани тарелки. Вода была грязная, жирная, в ней плавали объедки пищи. Толстая кухарка в белом переднике и белом колпаке, позевывая, равнодушно наблюдала за работой судомойки.

Она отодвинулась в сторону, освободила место на лавке и кивнула Анне Михайловне:

— Проходи, Аннушка, милости просим. Раненько пожаловала, обождать придется… Твои сыночки-то? Ишь, какие славнущие! Пирога хотите, ребятки?

Ребята наотрез отказались: такой грязи навидались, что никакие пироги в рот не полезут.

— Не хотите? А то дам — осталось после вчерашнего пированья… Хорошо, когда детишки есть. У меня вот нету — не знаю, где придется свой век скоротать. Что и говорить — без ребятишек человек на свете сирота сиротой…

Она начала жаловаться Анне Михайловне на свое разнесчастное житье-бытье. Ребята смотрели, Сереже запомнилось, что кругом было очень много грязной посуды. Груды тарелок блюдец, чашек стояли на столе, на лавках, подоконниках, даже на полу.

— Зачем им столь посуды? — шепотом спросил он брата.

— Жрут много! — коротко ответил тот.

Прибежал худой человек с угреватым лицом. Через локоть у него было перекинуто ослепительно белое полотенце. Он повертел головой, пальцем поправил сжимавший шею тугой крахмальный воротничок, стал боком к кухарке и проговорил:

— Кузьме Антипычу — капустного рассолу! Скореича!

— Власьевна, ступай в погреб, нацеди! — приказала кухарка.

Старуха вытерла руки о передник:

— Уж посуду-то домыть бы дали!

— Беги, беги, потом домоешь! Мучается, поди, сам-от…

Власьевна ушла, а кухарка продолжала толковать с Анной Михайловной, не обращая внимания на человека с полотенцем. Тот подошел к подносу и стал сливать оставшееся в рюмках вино в один бокал.

Потом появился пухлый, краснощекий мужчина. Лицо его было встревожено, он тяжело дышал:

— Степана не видали? Степан-то где? Николай Кузьмич щенка требуют!

— Это вчерашнего? Эва, вспомнил! Его Степан в пруду утопил, — злорадно отозвался угреватый.

Мужчина растерянно поморгал глазами, словно не мог понять того, о чем говорит камердинер. Присел на лавку и хлопнул ладонями по коленям:

— Ну, будет теперь делов!

— Да, уж задаст тебе Николка! — все с тем же злорадством сказал угреватый и выпил то, что сливал в бокал. — Будет тебе потеха!

— Я-то при чем? Степан топил, не я! Без Степана я наверх не пойду.

— Пойдешь! Еще как пойдешь!

Они заспорили, пока не появилась пожилая полная старуха в накинутой на плечи черной шали:

— Самовар-то готовый?

— На дворе самовар. Степан раздувать должен, — сказала кухарка.

— Ах ты, господи! Уж когда наказала…

— А углей ты припасла? — спросил камердинер.

— Мое ли это дело — угли припасать…

Началась перебранка. Видно, брань и свары были здесь делом обычным.

Сережа взглянул на мать и брата. Анна Михайловна строго поджав губы, смотрела в окно. Иногда она кивала головой, чтобы показать безумолчно болтавшей кухарке, что она ее слышит. Витя кривил губы в злой насмешливой улыбке — вот как они живут, богачи и их холуи! Грязь, свары, ругань… А мать желает, чтоб он их почитал! Как же, будет он их почитать…

Камердинер повел Дунаевых внутрь дома. По лестнице поднялись на второй этаж, длинный коридор привел в большой, еще не прибранный зал. Из зала вошли в кабинет, и Сережа впервые увидел Шмарина.

Облаченный в стеганый пестрый халат Шмарин полулежал в кресле, вытянув ноги и раскинув на подлокотники руки. Голова его была обмотана полотенцем, глаза закрыты, губа отвисла. В то время золотопромышленнику было немного более сорока, но выглядел он стариком.

Анна Михайловна, прикрыв рот ладонью, слегка покашляла, и Шмарин чуть приоткрыл глаза:

— А, вдова пожаловала! Чего опять понадобилось?

— Пожаловала, батюшка Кузьма Антипыч, пожаловала! — закивала Анна Михайловна.

Витя удивленно взглянул на мать: она ли это? Дома такая смелая… Почему же здесь говорит таким чужим, приниженным голосом? Боится Шмарина, что ли? Сморчка-то?

Все тем же просящим голосом Анна Михайловна жаловалась на свою горькую вдовью жизнь: одежды шьют мало, заработки стали плохие, прокормиться трудно…

— Витюшенька подрос. На место определить пора, — робко проговорила Анна Михайловна и помолчала. Шмарин тоже молчал. — Паренек выдался работящий, старательный, послушный…

Она расхваливала сына, а Витя хмурился все больше. Дома мать часто поругивала его за непочтительное отношение к богатым и сильным, за строптивость и горячность. Почему же теперь она говорит совсем другое? Вовсе он не такой послушный…

Шмарин не шевелился, глаза оставались полузакрытыми. Можно было подумать, что он уснул, если бы не тонкая, дряблая рука, перебиравшая подстриженную клинышком бородку. Эта же рука, оставив бороду, тянулась к столику, к кувшину с капустным рассолом.

Так прошло несколько минут. Наконец Кузьма открыл глаза, сбросил полотенце, осмотрел Дунаевых:

— В шахту его определить, что ли?

Анна Михайловна так и встрепенулась:

— Что ты, батюшка Кузьма Антипыч! Куда же ему, малолетку, под землю?

— А богатство где? Под землей оно, богатство-то. Наверху его нету. Станет в шахте робить — глядишь, и золотишко навернется. А наверху что? Положу ему три рубля заработку — вот тебе и все.

— А мы, Кузьма Антипыч, за богатством не гонимся. Нам животы хлебом набить да наготу нашу прикрыть — всего-то и надо.

— Ты, вдовая, глупостей не говори. Богатство — хорошо. Сила! — строго сказал Шмарин.

— Да разве ж мы против богатства, Кузьма Антипыч? — Анне Михайловне не легко было вести разговор со своенравным богачом. — Ах ты, батюшки! Я ведь только про то, что взять его неоткуда.

— То-то у меня! — Шмарин еще раз осмотрел Витю. — Чего это он у тебя таким волчонком глядит?

— Малолеток, Кузьма Антипыч. Боязно ему с таким человеком, как ты, разговаривать.

Витя блеснул глазами — показал бы он, как ему боязно! — и багрово покраснел. Шмарин усмехнулся: любил злить людей.

— Вот что, баба: мне твое чадушко приткнуть некуда.

— Кузьма Антипыч! — Анна Михайловна даже пошатнулась. Слезы заблестели в глазах, она готова была заплакать.

— Ну, ну! Не смей при мне реветь — не люблю! — нахмурился Шмарин, и Анна Михайловна, всхлипнув, притихла. — Сегодня ко мне Кириллка Жмаев зайдет, я ему скажу. На мельне будет работать. Завтра наведайся к нему.