Юхан Пээгель - Рассказы

Когда в лагерь вошли русские солдаты в серых шинелях, старые глаза Трийн искали среди них сына. И только вернувшись на Сааремаа, она узнала, что сын ее остался лежать на черном от сажи снегу в Долине Смерти, под Великими Луками.

Тогда она взяла к себе в дом родственников, потому что нужно было жить дальше, а одной ей было не под силу.

Прошло много лет. И однажды вдруг пришло письмо в конверте с полосатыми краями и чужеземными марками. Никто никогда Трийн не писал писем, и она сразу поняла, что оно от тех, кого она так долго ждала. И верно, письмо было от невестки. Внучатый племянник прочитал его Трийн. Да, они очень мучились во время войны, и она и Трийнина дочь, но после того, как обе они переселились в Канаду, теперь, слава богу, им живется хорошо. Невестка работает на фабрике, сын ее стал уже хорошо зарабатывать, теперь они собираются приобрести собственный дом, потому что долго ли еще парень будет ходить холостым... Машина у них уже есть...

Потом пришло письмо от дочери: живу хорошо, я замужем, у меня двое детей, свой дом, машина... Если тебе, дорогая мамочка, что-нибудь нужно, напиши, мы пришлем.

Когда Трийн слушала эти новости, глаза у нее были полны слез. Она рада, что они живы и все у них хорошо. Подумать только, и внук уже такой большой, что стал самостоятельным работником. В лагере он голодал, ходил лохматый и грязный, как половая щетка... На первое письмо Трийн не сумела толком ответить, все у нее перемешалось, снова нахлынуло пережитое, разволновало и сковало ее. С помощью родственников она смогла что-то написать. Письмо ушло, оставалось снова ждать.

Пришли новые письма. Более длинные и более пространные. В них говорилось про знакомых, кое о чем ее спрашивали. Трийн диктовала ответные письма, они были по-женски детальные и в то же время толковые. Стали приходить посылки: тонкое белье, платья, вязаные жакеты, чулки, юбки, пальто, мука, сахар, жир, яичный порошок. Трийн просила написать, что она за все благодарит, но что она, мол, не ходит голая и голодная и что не стоит так тратиться на нее, много ли ей, старому человеку, осталось жить. И куда она пойдет здесь в таких дорогих тряпках. Ее внучатый племянник дюжий рыбак, денег и хлеба у него вдосталь, и он не забывает старую Трийн, которая любит его детей и в доме которой он живет. Разумеется, Трийн приятно, что о ней помнят. А как же! Только ей больше хотелось бы самой что-нибудь сделать для дочери и внука.

Письма и посылки продолжали приходить. Трийн радовалась, слыша и видя, что они там так хорошо живут. Но в ее письмах один вопрос так и оставался незаданным, и он как бы рвал те тонкие нити, которые эта переписка, может быть, могла связать.

Почему они не возвращаются домой? Почему они не спрашивают, что стало с Сырвеской землей, где они родились и выросли? Почему дочь вышла замуж за тамошнего человека и у ее детей такие имена, что Трийн их даже выговорить не может? Разве они забыли, как плакали в Германии по своему домашнему закутку, как они тогда были готовы все отдать за одну-единственную настоящую сырвескую картофелину с соленой салакой?

Но однажды Трийн все же велела спросить, не вернутся ли они обратно. Когда это письмо писалось, была весна. Трийн велела написать: "В Сырве весна и все здесь такое красивое". Большего она сказать не сумела, но в эту фразу она вложила все: и освободившееся ото льда Балтийское море, которое, вздыхая, лизало отвесный берег Охесааре, и березы в распускающихся листочках, и темный сосновый бор, где каждое утро куковала кукушка и под деревьями росло несметное количество анемонов и подснежников, и цветущие в тени акониты, и захватывающую дух картину ясного утра с холмов Карги, Мынту и Вийеристи. В эту фразу она вложила рокотанье моторов на рыбацких лодках и свежий запах рыбы и можжевелового дымка, тянувшегося от очага летней кухни. Она вложила в нее сухие плотные стежки тропинок в можжевельниках, возгласы белоголовых ребятишек и звучание родного сырвеского говора. Трийн знала: они непременно поймут, какова она - чудная весенняя пора на Сырвеской земле.

И хотя в ответном письме не было ни слова о возвращении, сердцем Трийн все же почувствовала, что они, пока будут живы, не забудут весну в Сырве. Но все-таки почему же они не приезжают?

Этого Трийн не может понять. Она встает по утрам и вдыхает знакомый морской воздух, каждое лето ее приветствуют знакомые птицы и ступни ей щекочет пряно пахнущий чебрец. Каждую весну она сажает под окном георгины. Она ест соленую салаку и камбалу с рассыпчатой картошкой, выросшей в песчаной почве, и запивает ее кислым молоком, она смотрит, как подрастают живущие в доме дети, и поет им старинные сырвеские песни. А когда Трийн умрет, ее похоронят там же, где похоронены ее отец и мать, ее деды и прадеды.

Это родина Трийн. Скудная, железными прутьями судьбы истерзанная Сырвеская земля, но все равно это ее родина, она сердцем срослась с ней, потому что здесь Трийн родилась, трудилась, мучилась, мечтала и разочаровывалась. В этом ее богатство, а у них там такой земли нет. И не может быть.

1964

ВЛАДЫЧИЦА БАЛТИЙСКОГО МОРЯ

В жизни у нас много такого, о чем мы совсем не думаем, мимо чего молча проходим, ибо считаем это само собой разумеющимся. Например, большинство людей только после смерти отца или матери начинают понимать, что их родители были людьми достойными и что при жизни они - увы - несмотря на всю заботу, ничего от детей не видели. Мы читаем во всевозможных книгах и видим в фильмах, какой она бывает - настоящая, большая любовь. А сами в нашей повседневной жизни живем с женой (или мужем) как бог на душу положит, и только когда одна из сторон грозит покинуть этот мир, мы признаемся себе, что ведь у нас в жизни была любовь. Или наш каждодневный хлеб. Мы привыкли всегда видеть его на столе, ворчим, если он не такой вкусный, как в Таллинне. А если бы он, упаси боже, исчез, мы со слезами радости сгрызли бы и черствую горбушку.

Примерно так же обстоит дело с самой обыкновенной нашей рыбкой, салакой. С раннего детства мы едим ее: и свежую - жареную, вареную или печеную, и сырую - остро засоленную или просто соленую, или только провяленную и сваренную вместе с картофелем, иногда с жирной подливой, иногда и без нее. И если начнешь вспоминать, то видишь, что салака - такая еда, которая никогда человеку не надоедает. Только, может быть, до конца этого не поймешь, пока она стоит у тебя на столе. Я не говорю о людях, живущих на материке, ибо им слово "салака" говорит наверняка гораздо меньше и ассоциируется для них, как я нередко слышал и не раз читал, с каким-то прогорклым и вымоченным в соленой воде, жестким, как подошва, рыбным выродком, который вместе с хлебом жевали батраки у прижимистых кулаков, поденщики и бобыли. А если кому-нибудь в самом деле когда-то случилось есть салаку, так то будто бы была не настоящая.