Михаил Колесников - Великая мелодия

Он был ученым и всегда говорил о таких вещах как ученый, предельно четко формулируя свои мысли. Когда я попросил объяснять популярнее, с учетом моей неподготовленности, он усмехнулся, сокрушенно покрутил головой:

— От популяризации до профанации на коне скакать не требуется. Ай, Мишиг, Мишиг, а я принимал тебя за мудреца! Вырабатывай в себе научный склад мышления. Зачем он тебе нужен? Я вот тоже считал, что мне не нужен, а пригодилось… Кто смотрит вдаль, тот больше видит.

Даже сейчас не перестаю удивляться, как он смог заронить в мою голову интерес к миру далекому, чуждому и в общем-то непонятному. Какое мне дело до всех этих проблем? Ведь я не собирался быть ориенталистом, востоковедом, мои интересы были направлены скорее в сферу радиотехники, физики, математики. По собственной инициативе я составил таблицу прохождения радиоволн в разных районах Монголии и в разное время года, суток. Важность таких исследований понимал: они имели и сугубо практическое значение. Я находился в самом начале пути, наметил объездить со своими курсантами и передвижными радиостанциями все аймаки страны. Начальство смотрело на мою затею одобрительно. То был бы уникальный эксперимент. Мечтал я попасть со временем в военную академию связи, но задумке не суждено было осуществиться, а таблица прохождения волн сохранилась по сей день, несмотря на все перипетии жизни. Как памятник несбывшимся мечтам… Ну и хорошо, что они не сбылись…

Я очутился в стране, о которой совсем недавно стал узнавать из книг великих русских путешественников. Но это была совсем другая Монголия. И хотя здесь по-прежнему люди носили халаты и неуклюжие гутулы с загнутыми носками («чтоб не ранить землю»), сами монголы изменились: в магические заклинания янтры — тантры — мантры верили разве что старики. Меня удивляло то, что этот небольшой народ, который и в старые времена был небольшим, оставил такой яркий след в истории человечества. В истории монголов, захвативших во времена Чингисхана и чингисидов полмира, а потом оказавшихся в многовековом рабстве у маньчжурских завоевателей и в плену у ламаизма, было много поучительного: это постоянное проявление свободолюбивого духа, сумевшего в конце концов разорвать все путы, утвердить себя. Тут прослеживалась некая единая линия, тянущаяся из глубин веков.

— Это и есть самое примечательное в характере народа, — согласился Дамдинсурэн. — Я посоветовал бы тебе завести толстую тетрадь и записывать все, что увидишь и услышишь.

— Зачем?

— Поймешь потом. Подметил: у тебя способность очень точно и образно излагать события. Не воображай, будто собираюсь сделать из тебя писателя. Возьми на себя роль, ну, Джона Рида. Роль свидетеля больших событий. Рождается новая Монголия, какой еще не было. Мы стучимся в золотые ворота социализма, и скоро они распахнутся. Не исключено, ты единственный иностранец, который потом расскажет об этом интересном времени.

— Думаю, монголы сделают это лучше меня. Ведь вы свою страну знаете больше моего.

— Мы ее видим изнутри. А ты — с объективной точки зрения человека той страны, где социализм перестал быть только мечтой. У твоей страны социальный опыт больше, шире.

Тогда я не мог взять в толк, чего он от меня хочет, но все-таки решил последовать совету — все записывать. (Записывала, правда, больше Мария.)

— Монголия — твоя желанная земля, — заключил он. — Как Таити для Гогена. Существует много Монголий, и есть твоя единственная, только тебе принадлежащая. Она в тебе.

Признаться, меня поразила и смутила его проницательность. В Монголии я в самом деле с первых же дней почувствовал себя как дома. Больше того. Даже на плесах Волги не было такого ощущения безграничной свободы. Эта земля, еще сохранившая кое-где первобытную дикость, притягивала как магнит. В шуме весенних ветров, в безграничности манящих пространств здесь звучала некая Великая и древняя мелодия.

Когда выпили по три пиалы чая, Дамдинсурэн хлопнул себя ладонью по лбу, рассмеялся и сказал:

— Я должен выполнить давнее обещание. Запамятовал? Ну ладно. Покажу тебе чудо. Нарушим существующий запрет ради дорогого гостя. Можешь пригласить Марию Васильевну, пусть и она полюбуется.

Рядом с Комитетом наук находился закрытый наглухо красный монастырь Чойжин-ламы. Каждый день, отправляясь на занятия, я проходил мимо монастыря, и его ворота всегда были заперты; за стенами, по всей видимости, никого не было. У стен лежали огромные черные тибетские доги с желтыми пятнышками над глазами. Собаки считались священными, их называли «людоедами». Они никогда не лаяли. Красные беседки храмов с круглыми окнами вызывали представление о какой-то тайне.

Теперь тайна распахнула двери. Мы шагали по пустынным дворам. Храмы и храмики стояли с растопыренными черепичными крышами, будто намереваясь взлететь. Храм Милосердия, храм бога-прорицателя Ядама, храм Ундур-гэгэна… Красные храмы на белых основаниях. Много красного, малинового, синего. Золоченые притолоки дверей, золотые драконы, разные деревянные столбы, на створках дверей — изображения четырех молний. Каменные львы, слоны и обезьяны. Бронзовый субурган — ступа тысячелетней давности, огромные коралловые маски, изображающие бога Жамцарана.

Откуда-то издалека доносился голос Дамдинсурэна:

— Вес одной такой маски тридцать килограммов!..

Ряды уродливых позолоченных многоруких и многоголовых статуй в настенных алтарях и большая статуя Шакья-муни, парчовые хоругви, зеленые молитвенные барабаны, пятицветные знамена.

…И я увидел ее… Обнаженная богиня благожелательно улыбалась мне, и в этой улыбке была земная чувственность, нечто вызывающее трепет. Она сидела на цветке лотоса, который как бы не имел к ней никакого отношения, сидела, поджав левую ногу и положив правую руку на колено другой сильной ноги. Она могла бы быть Афродитой или Венерой древних эллинов и римлян, только формы ее были гораздо женственней, в них отсутствовала абстрактная божественность.

— Это скульптурный портрет его жены! — сказал Дамдинсурэн. — Жены великого скульптора Дзанабадзара…

— А как ее звали?

— Не знаю. Никто не знает. Она была дочерью простого пастуха. Вот все, что нам известно. Талантливая художница, скульптор, помощница Дзанабадзара. В народе ее зовут Дулма — заступница, мать. Силой своей любви он сделал ее богиней. Считал, что в ней воплощена женская энергия Вселенной. Дзанабадзар, или Ундур-гэгэн, или же Громовая стрела знания, происходил из знатнейшего рода Тушету-хана. Высшее тибетское духовенство, желая привлечь Тушету-хана на свою сторону, признало его сына Громовую стрелу главой желтой религии ламаизма в Монголии. В пятилетием возрасте он сделался главной политической фигурой. Он нарушил ламаистский обет безбрачия. Тибетские первосвященники потребовали, чтобы он прогнал Дулму. Дзанабадзар ответил: скорее отрекусь от высокого духовного звания, от всех почестей, но не от той, которая стала частью меня самого. В то время Ундур-гэгэн был также настоятелем монастыря Эрдэнэ-дзу и часто выезжал туда, оставляя юную жену одну. Разъяренные ламы в его отсутствие отравили Дулму. Ей шел двадцать первый год. В память о ней Дзанабадзар изваял двадцать одну бронзовую статую богини Тары в гневном и спокойном образах. Вот этой, главной статуе Тары-Дари-эхэ Пунсалдулмы, придал черты лица покойной жены, заставил церковных сановников стать перед ней на колени… Ведь Тара — воплощение беспредельного страдания.