Владимир Вернадский - Коренные изменения неизбежны - Дневник 1941 года

Сегодня приехали к 2 часам дня в Узкое. Дождливый холодный день.

Сегодня получили от Ниночки[76] старые письма от 22-23 марта — о той поразительной перемене, которая произошла с Танечкой, когда ей позволили писать левой рукой[77].

7.IV.1941 года — письмо Степанову[78] в связи с реконструкцией Геологического Института Академии Наук. Нездоровье не позволяет лично присутствовать при обсуждении <на Президиуме этого вопроса>. В сущности, эта организация Института введена в 1938 году распоряжением Кагановича (как бы постановлением <Академии>). Маразм научной работы при наличии талантливых и работящих людей — явно благодаря гниению центра, который в XX веке организован, как при царе Алексее Михайловиче. Добился малого — если добился. Безответственная роль партийной организации из молодежи, фактически схватившей только верхи и этого не сознающей и в то же время все усилия которой направлены на «лучшую» жизнь — на всяческое получение денег. Кашкины, Коневы и т. п. <партийцы> представляют организацию в организации и в значительной мере искажают структуру Академии. Один, как покойный Архангельский[79], из мелкого честолюбия пытался этим воспользоваться — А. Е. <Ферсман> из боязни, так как ему не верят, и неуменья выбирать людей менее сознательно шел на недопустимые компромиссы. Жизнь вносит поправки, но с опозданием. Чувство гниения направляющих центров.

5.V.1941 года Сталин стал председателем Совнаркома, Молотов — его заместителем. Личная диктатура выявилась наружу. Говорят, он вылечился.

Холодное, ветреное, но солнечное утро. Санатория почти пустая. В санатории нет градусника — еще не повесили! Это повторяется каждый год.

Написал три открытки Ниночке в связи с ее интересными письмами о Танечке: левша — и резкое изменение в ее поведении и способностях.

Чем более думаю, тем более убеждаюсь, что я правильно охватил левизну-правизну, охватил явление: разное состояние пространства в живом и косном. Это — явления новообразований состояний пространства, неизученное реальное явление в истории нашей планеты и, очевидно, мироздания.

Надо добиться четкого письма — следить за собой[80].

Здесь — бывший мой слушатель — «средний» студент, по его словам, жизнь которого была разбита fatum'ом, — Иван Иванович Мельников[81].

Немедленно по утверждении меня Головой Украинской Академии Наук[82] я вышел из Конституционно-демократической партии и ее Центрального Комитета[83]. Во всех киевских газетах появилось мое мотивированное письмо об этом. Я мотивировал это тем, что считаю президентство в Академии Наук несовместимым с политической деятельностью. Такое же письмо я отправил в Киевский комитет Конституционно-демократической партии. Секретарем его была тогда сестра Луначарского, симпатичная и умная женщина. Она позже перешла в партию большевиков, говорят. Я тогда уже потерял ее из виду.

Когда в 1922 году я уехал в Прагу, там я заявил об этом князю П. Д. Долгорукову[84], и помню, раз рядом в комнате заседал Центральный Комитет Конституционно-демократической партии: я отказался прийти.

Этот выход не был только следствием этой формальной причины. У меня уже <тогда>, когда я был во Временном правительстве[85], я глубоко был не согласен с правительством князя Львова, не говоря о Керенском. Считал ошибочной всю тактику <кадетов>. Деятельность кадетов во время междоусобной войны у Деникина окончательно меня <от них> оттолкнула — и в земельном, и в национальном вопросах.

В записке 17.II.1932 года, поданной В. М. Молотову, я писал: «Больше года назад я обратился через Академию Наук в Ученый Комитет при ЦИК с ходатайством о моей заграничной командировке на год. Это мое ходатайство рассматривалось по неизвестной мне причине в особом порядке».

Второй раз писал Сталину о заграничной командировке, по совету Луначарского. Я упомянул о том, что пишу ему по совету Луначарского.

Луначарский говорил мне, что он получил выговор <от> Сталина — как же я могу вмешиваться в эти дела, беспартийный. Мне кажется, с 1930 года в партийной среде впервые осознали силу Сталина — он становится диктатором. Разговор со Сталиным произвел тогда на Луначарского большое впечатление, которое он не скрывал.

1932 год. — На Украине голод. Он произведен распоряжениями центральной власти — не сознательно, но бездарностью властей. Доходило до людоедства[86]. В конце концов местная украинская власть оказалась бессильной. Кончилось самоубийством Скрыпника[87] — хотя украинское правительство исполняло веления Москвы. Крестьяне бежали в Москву, в Питер много детей вымерло. В то же время в связи с неприятием колхозов (Второе (народное) Крепостное Право — Всесоюзная (народная) Коммунистическая Партия) <последовали репрессии>. Л. Н. Яснопольский[88] бежал из Киева от голода в Москву.

В феврале 1932 года я так и не мог видеть Молотова, так как он сидел целые дни и вечера в связи с какими-то происходящими в это время аграрными преобразованиями. Мне кажется, в это время шла какая-то большая работа по учету колхозов и совхозов?

В это время Молотов только принял Гамова[89], который его обманул и не вернулся. Молотов был тогда еще homo novus и только приобретал влияние. Я встретил Гамова в Париже, и он сразу — в разговорах и поступках — ясно выступал, открыто говорил об условиях нашей жизни — о терроре и бестолочи. Гамов имел большой успех как ученый своими мировыми <работами>.

В конце концов Молотов поручил мое дело Куйбышеву, который прочел мою записку, и в связи с этим я имел с ним короткий разговор. Впечатление от него было скорее благоприятное. Очень <был> любезен. «Зачем же Вы хотите уехать?» — <спросил он>. Я ему сказал, что они заставляют меня уехать, так как здесь — без заграничных командировок — я не могу иметь нужных для меня условий научной работы. Я желаю этого избежать, так как работа, которую я здесь веду, мне дорога и ломать ее я не хотел бы. «Вы меня заставляете <уехать, — говорил я, — не давая возможности вести основную мою работу, которой я, как ученый, жертвовать не могу и где я дошел до больших обобщений».

Куйбышев, который произвел на меня впечатление порядочного человека, заявил мне, что я могу ехать, но он просил меня пробыть <в Москве> еще несколько дней и принять участие в Совещании по гелию, которое на днях <должно было> состояться в Кремле под его председательством.

Я согласился, конечно. Еще 3-4 дня пришлось ждать. Перед этим я был на гелиевом Совещании в Госплане (под председательством Сыромолотова, одного из убийц царской семьи[90]). В этом совещании мне пришлось выступить. Совещание <было> беспорядочное. Я выступил с указанием необходимости снять засекречивание, считая, что это позволяет работать хуже, без критики, и фактически дело не двигается. Как будто и Сыромолотов <меня> поддерживал.