Александр Плонский - Прощание с веком

Разве «главный, обобщающий, критерий — высокая, даже высочайшая духовность, нравственность без малейшего изъяна» — не есть идеал, который выкристаллизовался из представлений интеллигенции о самой себе, из ее устремленности к созданию лучшего, более справедливого для всех людей устройства мира? И кто из русских интеллигентов, которых мы высоко чтим и которых, действительно, в нашей истории было немало, в полной мере отвечает этому идеалу?

В.Г.Белинский, граф А.К.Толстой… Больше мне сейчас и не приходит на ум ни одного примера. Но я не думаю, что мы откажемся считать интеллигентом Н.А.Некрасова за его пристрастие к карточной игре. Или вычеркнем из интеллигентов И.С.Тургенева, который не мог себе представить, как будет обходиться без доходов от имения после отмены крепостного права? Можно было бы продолжать и продолжать. Но не стоит и не хочется.

Да, интеллигенция всегда была выразительницей нравственных идеалов народа. Более того, она способствовала и способствует формированию и сохранению этих идеалов в любых исторических условиях. Но… интеллигенция в целом. А интеллигент? Интеллигент в меру своих человеческих сил, которые — увы! — даны ему вперемешку со слабостями, заблуждаясь и спотыкаясь, стремится следовать идеалам, которые разделяет. Поэтому интеллигента отличает критичность, прежде всего по отношению к самому себе.

Высокие нравственные идеалы, по-моему, неотделимы от категорий чести, долга. Отсюда еще одно расхожее, но все же верное определение интеллигенции как совести народа.

Возвращаясь к нехорошо помянутым Некрасову и Тургеневу, осмелюсь предположить, что Николай Алексеевич тяжко мучился своим пороком, а Иван Сергеевич сознавал тщетность попыток примирить прогрессивность общих рассуждений о благе народа с эгоистичностью притязаний.

Будем же ценить наших отечественных интеллигентов, как прошлых, так и нынешних, по совокупности деяний, не приукрашая и не ретушируя их «портреты».

Сейчас в нашем обществе происходит горький, болезненный процесс самопознания и самоанализа. И хотя я не считаю себя пессимистом, картина, которая видится мне, также не содержит и намека на розовые тона. Деградация отечественной интеллигенции, как я полагаю, неразрывно связана с деградацией всех слоев общества, с уродливой деформацией его моральных ценностей. Так, примат образованности — питательной среды для роста интеллигенции — в последние десятилетия начисто утрачен. В нашей «самой читающей в мире стране» молодежь (сужу по личному опыту общения со студентами) читает катастрофически мало. А ведь пристрастие к чтению воспитывается не в вузе, и даже не в школе, а прежде всего в семье.

Сегодня мы имеем то общество, которое долго и упорно создавали — с его недоразвитой интеллигенцией, с крестьянством, утратившим уважение к земле, с рабочим классом, забывшим вкус к добросовестному труду. И все-таки наше время вселяет в меня — нет, не оптимизм! — робкую надежду. Надежду на то, что время очищения истоков, время обращения к корням богатейших национальных культур наступает. И среди нас есть те, кто это время торопит!

Послесловие к главе.

Написанное относится к 1989 году. Сейчас год 2002-й. Почти по Дюма: «Десять (нет, тринадцать — чертова дюжина!) лет спустя». Что и как изменилось за эти годы — судите сами.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Меч плашмя

— «Любовь в лесу» читал?

— Да. Это про то, как они ложатся спать и кладут между собой обнаженный меч?.. Не понимаю, какой им был толк от того меча? Ведь его все время надо держать лезвием вверх, потому что если меч положить плашмя, то через него можно перекатиться, и тогда он ничему не помешает.

— Это символ, — сказал Билл.

— Наверно, — сказал Ник. — Только здравого смысла в этом ни на грош.

Люди взрослеет неодинаково: у одних это получается быстрее, у других — медленнее. Я взрослел медленно. Война оборвала детство, но не сделала меня взрослым. Иногда мне кажется, что по-настоящему я не стал им до сих пор.

Промежуточные состояния всегда неустойчивы. Переход от детства к взрослости, особенно если он затянулся, чреват безрассудством. Не миновал его и я.

У меня в руках чудом сохранившаяся маленькая книжечка, когда-то голубая, а сейчас грязно-серая. На ней надпись серебром «Удостоверение Инструктора Парашютного Спорта 2-й категории».

С выцветшего фото смотрит губастый паренек весьма хмурого вида. Это я.

Само по себе увлечение парашютизмом или альпинизмом, автомобильными гонками, — отнюдь не признак безрассудства. Со словом «парашют» у меня связаны светлые воспоминания. Под его сенью я познакомился с прекрасными людьми. Бывшая балерина Ольга Сущинская, сохранившая в полете пластическую выразительность танца, стала моей первой учительницей. Но, пожалуй, самая добрая память — о Вале Борц. Это про нее писал в «Молодой гвардии» Адесандр Александрович Фадеев:

«… Рано сформировавшаяся девушка, с покрытыми золотистым пушком сильно загорелыми руками и ногами, в которых было еще что-то детское, с глазами темно-серыми, в темных ресницах, независимыми и холодноватыми по выражению, с светло-русыми, золотистыми косами и полными яркими губами самолюбивой складки…»

Именно такой была Валя Борц, когда мы познакомились, а затем подружились: сразу же после освобождения Краснодона ее приняли на подготовительное отделение Московского авиационного института.

«Она была начитанной девушкой, — читаю у Фадеева, — хорошо играла на пианино, по своему развитию она выделялась среди подруг и сама знала это и привыкла к поклонению сверстников-юношей… Она… хотела быть летчицей…

Летчицей Валя так и не стала, а в парашютную школу записалась, прыгала с азартом и удовольствием. С нами была проста и открыта, пользовалась симпатией — не только благодаря «молодогвардейскому» прошлому. А в студенческой группе держалась замкнуто и немного надменно с независимым холодноватым выражением лица, которое так верно подметил у нее Фадеев.

Грустно и немного забавно вспоминать: идем по Москве, а мальчишки то и дело спрашивают ее, семнадцатилетнюю:

— Тетенька, а тетенька, это какая у вас медаль, неужели «Партизану отечественной войны»? Да еще первой степени!

Разбирались тогда мальчишки в наградах… Ну, а орден Красной звезды на Валиной груди потрясающе действовал не только на мальчишек.

— Ты Сталина любишь? — спросила она меня однажды.

— Конечно, люблю… — растерянно ответил я. — Кто же его не любит?