Виталий Сирота - Живое прошедшее

Во время блокады Ленинграда был момент, когда ожидался решительный штурм города немцами. Отец показывал мне окно в доме, выходящем на Неву около моста Строителей (ныне – Биржевой мост), где во время штурма должна была быть его огневая точка. Инструкции, которые он получил, касались выживания на этой позиции смертника: оказание самому себе помощи в случае ранения и т. д. Штурм не состоялся. По словам отца, немцы переоценили силы обороняющихся.

Охотно вспоминал отец участие в операции по скрытной переброске войск по Финскому заливу из Лисьего Носа на Ораниенбаумский плацдарм. Операция проводилась осенью 1943 года под командованием генерала Федюнинского как подготовка к снятию блокады.

Ранен отец ни разу не был, но на Ладоге тонул: караван военных судов шел за ледоколом в узком проходе во льдах и подвергся авиационному налету. Корабли были лишены маневра и стали легкой добычей. В черной шинели на льду отец казался отличной мишенью, но сумел добраться до зимовавшего во льдах озера небольшого военного корабля. Там был горячий душ и много рыбы, всплывшей после бомбежки. Несколько дней отец провел на этом судне, почти в санаторных – по тогдашним меркам – условиях.

Мой отец Георгий Яковлевич Сирота. 1943-45 гг.

Хотя отец о войне много не рассказывал (и фильмы военные не очень жаловал), свою нелюбовь к политработникам и особистам скрыть не мог. По его словам, эти люди призывали других к подвигам, но самих их в горячих местах не бывало. Более того, их исчезновение из расположения части нередко означало, что скоро начнутся боевые действия. После окончания боев агитаторы возвращались и строго разбирали действия непосредственных участников сражения. Такие офицеры отличались также особой любовью к сытой жизни. А все, кто слишком «держится за жизнь», никогда не «держатся за дух», как сказано было о подобных людях у Солженицына.

Работу особистов отец не одобрял. Например, взять в плен власовцев было в его понимании воинской доблестью, но потом мучить их, допрашивая, – грязным делом. С удовольствием он рассказывал, как при освобождении Таллина один из его подчиненных в ходе уличного боя в одиночку заскочил через парадную во двор дома, где оказалась большая группа вооруженных солдат так называемой Русской освободительной армии. Боец не растерялся и всех их принудил бросить оружие и сдаться в плен. Позже отец видел, как эти пленные на коленях (!) поднимались по доскам в вагон. Особой ненависти к «изменникам родины» у него не чувствовалось. Думаю, он считал случившееся с ними большой бедой. Примерно так же о власовцах пишет Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛАГ».

Отец нахохливался, когда видел на улицах флотских штабных работников или особистов. Для него они были «шаркунами» и «лоботрясами». Последнее слово, примененное к их армейским «коллегам» в том же смысле, я встретил в романе Георгия Владимова «Генерал и его армия». А недавно я прочел у Л. Н. Гумилёва про выдающуюся трусость особистов XVI века – опричников, проявившуюся, когда им было приказано выступить на защиту Москвы против войска крымского хана (1571 г.). Эти «особые люди» в массе своей дезертировали или прикинулись больными.

Вообще война, видимо, была для отца важнейшим этапом жизни. Во всяком случае, когда через несколько десятков лет он в последний раз заболел, то бредил именно военными эпизодами, например очень беспокоился, накормлены ли часовые.

После войны какое-то время отец служил в Германии, в Цвиккау. (Семья оставалась в Ленинграде.) Занимался вывозом в СССР предприятий по репарациям. На этой работе он много общался с хозяевами предприятий и с рабочими и тепло отзывался о них. Жизнь в Германии отец вспоминал добрым словом. Говорил, что советские солдаты чувствовали себя там на улицах много безопаснее, чем в Польше, где часто в них стреляли из-за угла, хоть страна уже и была полностью освобождена от немцев. По его словам, наши в Германии добрее относились к местным жителям, чем солдаты союзников.

Помню встречу его однополчан (собственно, его подчиненных) в мае 1965 года, в дни двадцатилетия Победы, проходившую в ресторане какой-то гостиницы. Отцу захотелось, чтобы я пошел туда. Было обеденное время, в зале находилось довольно много народу в том числе иностранцев. За нашим столом негромко запели: «Прощай любимый город, уходим завтра в море…» В зале стало тихо. Все в ресторане встали и стоя дослушали песню.

После службы в Германии отец преподавал в военно-морском училище. Об этом периоде в семье говорилось мало. Из училища он ушел (кажется, не по своей воле) – вроде бы сказал что-то крамольное. Перешел в школу около Политехнического института (пр. Раевского) директором, а потом в 109-ю женскую школу, в районе нынешней Светлановской площади. Помню, как в машине, наполненной домашними вещами, мы подъезжали к этой школе. Переезд этот – мое первое воспоминание. Шел 1947 год.

Выйдя в отставку, отец получил довольно большое выходное пособие. Кто-то ему рассказал, что готовится финансовая реформа (как обычно у нас, конфискационного характера), и он вовремя снял накопления со сберкнижки. На них мы купили корову и двух свиней. Деньги были частично спасены. Домашний скот держали в сарае во дворе школы. Это никого не шокировало – мы жили в пригородном по тем временам районе. На краю школьного двора был наш огород с картошкой. За ним – пруд, в котором отец с моим братом тайком утопили немецкую трофейную саблю, когда начались строгости с оружием. (Шла борьба с бандитизмом, и оставшееся с войны оружие у населения активно изымалось.) За прудом – детский дом, где когда-то была усадьба графа Ланского. Сейчас этот особняк отреставрирован и имеет очень благородный вид… Жили мы прямо в школе, в отдельной и, насколько помню, светлой просторной квартире.

В начале 1950-х у отца, как и у многих, опять начались серьезные неприятности, вероятно из-за казацкого происхождения. Мама мне потом рассказывала, что дело дошло до партийного разбирательства на городском уровне (отец вступил в ВКП(б) в годы войны). Все шло к исключению из партии, за этим обычно следовали и более серьезные меры. Спас ситуацию кто-то из влиятельных участников заседания, который, просмотрев дело, сказал: «Товарищи, кого мы здесь судим?» Все кончилось сравнительно благополучно, не считая «сгоревших» нервов – прекрасно помню напряжение, царившее в доме.

В результате всех этих разбирательств отец перешел работать в 123-ю школу на Новолитовской улице, а мы вчетвером переехали в одну комнату в коммунальной квартире на проспекте Карла Маркса. Мама в те годы работала в НИИ бумажной промышленности, что на 2-м Муринском проспекте; занималась она, кажется, разработкой бумаги для конденсаторов. Вскоре ее уволили – из-за анкетных «недостатков» или из-за отцовских неприятностей, не знаю. Скорее всего, причиной была шедшая тогда в стране антисемитская кампания. Мама, впрочем, не унывала и методично и настойчиво искала работу.