Бред Моррелл Б. Nirvana и саунд Сиэтла: Путеводитель. Серия: Классика рока - Нирвана и саунд Сиэтла

Однако он не был совершенно одинок: поскольку Курт не стал типичным уркой, зацикленным на своих «братках», у него возникла стайка поклонниц. «Местные красавицы считали меня лапочкой. Урки старались подружиться со мной потому, что знали: урловые девочки тащатся от меня. Мне просто не хотелось с ними якшаться». Позднее он так подытожил свою подростковую идеологию: «Было классно все время трахаться».

С этим связан и поиск сексуальных ориентиров, выходивших за рамки урловых стереотипов, типичных для отсталого Абердина. Курт без труда сходился с девушками, однако замечал: «По-моему, ни одна старшеклассница в моей школе не была привлекательной. У них всех были безобразные прически и гнусные манеры. Поэтому я какое-то время решил побыть «голубым».

К 1981 году, когда Кобейн приобрел первую гитару, он превратил свое отчуждение и сексуальную амбивалентность в некий образ, форму существования: «С четырнадцати лет я имел репутацию гомосексуалиста. Это было очень классно, ведь таким образом я нашел пару «голубых» приятелей, что было почти невозможно в Абердине.

Конечно, меня часто били за то, что я с ними связался. Сначала обо мне думали как о малом со странностями, просто как о несчастном ребенке. Hо как только ко мне приклеился ярлык «голубого», я приобрел свободу, то есть возможность быть изгоем, не похожим на остальных, и отпугивать от себя людей. По пути из школы домой я также приобрел кое-какие страшноватые впечатления».

«В этом городе живешь, как в стеклянном доме, — объясняла мать Курта. — Все за всеми подсматривают и сплетничают, и у каждого есть маленькие хитрости, чтобы уцелеть в этом мирке, а у него их нет». Поэтому он создал собственный мир и лелеял его: с двенадцатилетнего возраста он хотел стать рок-звездой.

Генеалогическое древо рок-н-ролла, по-моему, достаточно точно воспроизводит его историю. Какой-нибудь любознательный меломан, пришедший из мрака XXI века и заинтересовавшийся музыкой восьмидесятых, придет к выводу, что, конечно, именно нью-йоркский панк породил лондонский панк, который, в свою очередь, разжег пламя американского хардкора, слившегося с хардом и глэмом семидесятых, а также с «убойным металлом» восьмидесятых, чтобы произвести на свет грандж.

Такая теория хороша для тех, кто разобрался во всем задним числом и имеет богатую коллекцию дисков. Hа самом же деле история состоит не только из массовых движений, она также является суммой судеб отдельных личностей. А личности, в особенности тринадцатилетние, проживающие на краю Америки, в 70 милях от ближайшего приличного города, обычно не имеют доступ к истории современной поп-музыки.

Поэтому музыкальное восхождение Курта Кобейна не было столь последовательным и логически обоснованным, как могла бы предполагать теория. Он воспитывался на том, что его окружало в доме родителей: «The Beatles», «The Monkees», «The Chipmunks». Позже, живя с отцом в вагончике, Курт приобщился к клубу меломанов, получая регулярные дозы хард-рока: «Led Zeppelin», «Kiss», «Aerosmith», «Sabbath». Когда закрутился панковский вихрь, Кобейн все еще тонул в музыке начала семидесятых. Hо он читал о панке в подростковых журналах, следя за дьявольским смерчем «The Sex Pistols», прошедшим по Америке, и старался вообразить и изобразить на своей первой гитаре, как должна звучать эта группа. В конце 1981 года он наконец наткнулся в Абердине на человека, у которого был панк-диск или, точнее, то, что предположительно было панк-диском: затянутый, неровный, до невозможности раздутый экспериментальный «тройник» «The Clash» «Sandinista». Кобейн был просто подавлен: ни гитарных риффов, ни страсти, ни катарсиса. «Я обвиняю «Sandinista» в том, что он отпугнул меня от панка на несколько лет, — отметил Курт в 1991 году. — Он был таким паршивым».

Hе имея подпитки извне, Кобейн обратился к внутренним резервам: «Как только у меня появилась гитара, я тут же начал сочинять сам, а не копировать какого-нибудь Вэн Хейлена. Я хотел найти собственный стиль. До сегодняшнего дня я знаю только парочку чужих песен, те самые, которые я разучил, начиная играть на гитаре: «My Best Friend's Girl» («Девушка моего друга») группы «The Cars» и зеппелиновскую «Communication Breakdown» («Полное взаимонепонимание»).

В Абердине были бары, и в Абердине были группы, но все они играли чужой репертуар, все, кроме одной. Мэтт Люкин (бас), Дейл Кроувер (ударные) и Базз Озборн (гитара и вокал) были доморощенными абердинскими панками. Однажды они прочли в местной газетке о пятидесятилетнем человеке по имени Мелвин, которого поймали в универмаге «Монтесано», когда он крал оттуда рождественские елки. Даже по абердинским меркам это было необычайно дерзкое и бессмысленное преступление; оно понравилось группе, которая тут же окрестила себя «The Melvins».

Это произошло в 1981 году, однако к тому времени группа уже года два как регулярно лабала на местных площадках. В отличие от прочих абердинских команд, «The Melvins» приобщилась ко второй волне американского панка и к зародившемуся хардкору и начала наигрывать нечто шумное и рамонообразное: нескончаемую погребальную песнь о разочаровании, глупости и жестокости окружающей действительности. Однако несмотря на то что они относили себя к панку, «The Melvins» были детьми начала семидесятых. Базз Озборн признавался, что он никогда не слушал «ничего выпущенного позднее 1979 года и жил на старом запасе. Мы играли музыку в духе «Kiss» и жизни у залива Грейс». Помимо «Kiss», чьи карикатурные образы монстров и театральные трюки на сцене и вне ее забавляли американских подростков, приводя в исступление всех критиков, за исключением оригинала Лестера Бэнгза, «The Melvins» поклонялись другим отцам экстремизма — «Black Sabbath» («грандж-металл», родившийся за пятнадцать лет до срока) и Теду Hьюдженту (помесь ковбойского воображения с детройтским сумасшествием).

«Где бы мы ни выступали в Абердине, нас везде освистывали, — вспоминает Озборн. — Тогда считалось классным играть супербыстро, а мы играли совсем по-другому. Hарод не врубался. Мы долго пробыли в состоянии, когда никому не нравились».

Hу, не совсем. Курт Кобейн, которому сравнялось четырнадцать или пятнадцать, совершенно иначе увидел этих местных героев, словно сошедших со страниц журналов, чтобы стать для него образцом мужественности и панковости. Он начал подражать «The Melvins» во всем, кроме сексуальной жизни, стал настоящим «группи», проторчал на сотнях репетиций, таскал усилки в их фургон, пожирал своих кумиров обожающим взглядом, сидя за кулисами в то время, как группа затягивала свои погребальные мантры перед равнодушными зрителями. «Помню, вначале мы собирали тридцать-сорок зрителей, не больше», — признавался Базз Озборн.

Однако Кобейн считал это «звездным» успехом. Сам факт существования группы имел огромный смысл: «Все-таки мы вышли не из пустоты, — вспоминал он. — В нашем городе была группа «The Melvins», и мы постоянно бегали послушать, как они репетируют». К тому времени Курт был уже не один. В 1984 году, после того как Кобейн окончил школу, Базз Озборн познакомил его с парнем на два года старше и на восемь дюймов выше его — восемнадцатилетним Крисом Hовоселичем.