Лариса Гармаш - Лу Саломе

"С собственно русской страной я едва ли могла хорошо познакомиться: лишь пара поездок к моему второму брату Роберту, который в качестве инженера уже отправился далеко на восток (Пермь, Уфа), способствовала моему первому знакомству в Смоленской губернии с чисто русским обществом. Но сам Санкт-Петербург, это притягательное соединение Парижа и Стокгольма, несмотря на его царское великолепие, с катаниями на санях и железными зданиями в иллюминации на Неве, с его поздними веснами и горячими летами, производил впечатление чисто интернационального города".

И все же образ города детства стал первой ниточкой того волшебного клубка, который приведет Лу к позднему открытию России. И потом всегда, всякий раз заново дымка белых петербургских ночей, голос кондуктора в вагоне, называющий ее матушкой или голубушкой, тройной звонок — сигнал к отъезду — пробуждали в ней "незабываемое счастье родины".

Мистерия выбора

Естественно, обычно, вечно

уходит женщина. Не тронь.

Так, уходя идет навстречу

кому-то ветер и огонь.

Молить напрасно, звать напрасно.

Бежать за ней — напрасный труд.

Уходит — и ее как праздник

уже, наверно, где-то ждут.

С. Орлов

С помощью ежедневных домашних молитвенных часов родителям так и не удалось принудить Лу ко вниманию и сосредоточенности. Ее желание свободы приводило к частым конфликтам с матерью. Многие ее поступки таили зерна вызова, впрочем, Лу казалось, что всякая ее инициатива и самостоятельность расценивается как опасный гонор.

"Однажды ключ от какой-то закрытой двери был утерян, и мои братья прибежали с готовностью помочь, но мне уже удалось открыть дверь без инструмента. Когда же я с триумфом рассказала об этом маме и на ее вопрос: "Чем же ты ее открыла?" — ответила: "Своими пальцами", — я увидела, как ее лицо окаменело. Она сказала только: "Моей матери я никогда бы не отважилась так ответить: то, что ты открыла ее не ногами, я и так знала хорошо". Я смотрела на всех окружающих так, словно натолкнулась на нечто непредвиденное, и так оцепенела, что была абсолютно не в состоянии объяснить свою дерзость".

В другой раз отец на совместной молитве внезапно приказал ей прочитать "Отче наш", она же вместо этого запела народную песенку. Отец удивился, но ничего не сказал.

Рассказы же, которыми она по вечерам делилась с Богом, стали причиной ее первого глубинного потрясения. Об одной рассказанной Богу истории она захотела узнать Его мнение, но Он молчал, — и это означало катастрофу: либо Бог покинул ее, либо вообще исчез из Вселенной.

"А дело было так.

Слуга, который зимой приносил в город свежие яйца из нашей сельской усадьбы, рассказал мне, что он видел посреди сада, перед домиком, принадлежащим только мне одной, "семейную пару", которая хотела войти, но которую он выпроводил. Когда он в следующий раз пришел, я у него спросила о парочке — конечно же потому, что мысль об их страданиях от холода и голода меня беспокоила:

— Куда же они ушли?

— Ну, — сообщил он мне, — они не ушли.

— Тогда они все еще перед домиком?

— И это не так: они полностью изменились… и, можно сказать, исчезли.

Потому что однажды утром, когда он подметал перед домом, он нашел только черные пуговицы от белого манто женщины, а от мужчины осталась лишь совсем мятая шляпа; земля же в том месте была все еще покрыта их застывшими слезами.

То, что взволновало меня в этой истории больше всего, не было чувством жалости к паре, — это была непонятная загадка времени, которое проходит и уносит с собой вещи неоспоримые и реальные…"

Но Бог "лишил" ее "настоящего объяснения" этой загадки времени. "И это было не только моей личной катастрофой: она разорвала покрывало, скрывающее невыразимый ужас, который нас подстерегал. Потому что не только я одна видела, как уходит Бог, — его потеря коснулась всей Вселенной".

Эта катастрофа коснулась даже героев ее сказок и историй. "Я помню — в разгар моей кори, в приступе горячки — кошмар, в котором я наблюдала многочисленных персонажей своих историй, бездомных и одиноких, покинутых мною. Без меня никто из них не знал, куда идти, ничто не могло их освободить от смятения… Ведь теперь мои истории не начинались, отдыхая какое-то время на нежных руках Бога, и Он не извлекал их из своих огромных карманов, чтобы сделать мне подарок, полностью освященными и оправданными. Были ли они настоящими с тех пор, как я не начинала их больше с уверенного: "Как Тебе известно…""

Эта детская утрата Бога не сделала ее совершенной безбожницей, но позволила ей меньше обращать внимания на требования родителей к ее поведению, ведь и они утратили Бога, хотя еще не знали об этом…

Загадку двух пропавших образов, которую она впервые должна была решить без помощи Высшего Существа, Лу оживит в новелле "Час без Бога", которую она поначалу расскажет детям своей подруги Хелен Клингенберг — Рейгольду и Герде. И все же в своем самом первом детском стихотворении, "начертанном в таинственном свете бессонных ночей бабьего лета", Лу обращается если не к Богу, то к Небу:

О небо, ясно распустившееся надо мною,Именно к тебе я взываю:Сделай так, чтобы отныне радости и горестиНе мешали мне глядеть на тебя!Ты, простирающееся над миромСквозь пространства и бури,Укажи мне путь, в котором я нуждаюсь,Чтобы обрести тебя…

В шестнадцать лет Лу стала посещать занятия для конфирмантов при евангелическо-реформатской церкви. Ей претил суровый догматизм этого вероучения, воплощением которого был ее консервативный пастор Дальтон, и на занятия она ходила только из любви и уважения к больному отцу. Отец и мать Лу, не будучи изначально глубоко верующими людьми, со временем совершили, по словам Лу, "настоящее путешествие в религиозный мир благодаря влиянию балтийского пастора Икена, который внес в несколько сухое морализирование петербургских евангелических церквей пиетический благочестивый дух". И именно отец Лу в свое время затребовал у кайзера разрешение на основание германско-реформатской церкви и получил его. Пастор Дальтон хотел бы подражать Икену, но ему не хватало вдохновения. Икен действовал как визионер, Дальтон же был по-прусски суров и педантичен, его называли "прокураторским" проповедником. Все боялись Дальтона, только Лу оказывала ему явное сопротивление. Такое поведение можно было списать на возраст, но Дальтон считал, что в этом ребенке скрывается непонятная преждевременная зрелость духа. Лу запомнилось, как во время одной из первых конфирмационных лекций у этого нетолерантного пастора она, услышав, что "нет такого места, где бы не присутствовал Бог", прервала его словами: "Есть такое место — Ад". С этого момента начинается ее война с Дальтоном.