Владислав Бахревский - Виктор Васнецов

Учеба. Какая она несносно долгая для учащихся. Взрослый же человек вспомнит учебу и головой покачает: словно день единый.

Время – карусель. Летит по одному и тому же месту, и седоки одни и те же. Вроде бы ничего не происходит в мире, не меняется. Но, стоит сойти с круга хоть ненадолго, а потом вернуться на карусель, увидишь наконец: не тот город, не те люди, и сама жизнь – иная.

3 мая 1866 года Виктору Васнецову, семинаристу второго, философского, класса исполнилось восемнадцать лет. День был обычный, пирог имениннику обещан вечером, но уж то было замечательно, что сам про себя знал – восемнадцать лет! И свидание с гимназисткой после уроков.

Свидание назначено в самом центре города в сквере за оградой Александро-Невского собора.

Собор этот – всей Вятки центр, отовсюду его видно. Указующим перстом высоко в небо поднят, кругом собора галереи. Просторнейшие, любое многолюдье поглотят. И в то же время сооружение так ладно, так естественно, все равно что дерево, растущее из земли.

Сей Александр Невский – творение ссыльного архитектора Александра Лаврентьевича Витберга.

Вот уж кому не повезло! Заложил храм Христа Спасителя на Воробьевых горах. Проект грандиозный. Но уж больно мягок был Александр Лаврентьевич. В человека он, видите ли, верил, в высокое его предназначение.

Огромные средства умудрились разворовать подрядчики и чиновники у философа-зодчего. Строительство было прекращено, а главный строитель после суда отправился в Вятку.

Не повезло Витбергу и с собором Александра Невского, взорвали потомки, по фотографиям только и можно судить о красоте и величии замысла.

…Семинарист Васнецов уж десять раз обошел галерею – нет его гимназистки. Так приветлива была на последней встрече, так восторженна. Васнецов в нетерпении выходит за ограду и чуть не сталкивается с девушкой.

– Ах, это вы!

– Это я.

– Вам велено передать, что это несносно, нечестно, глупо, наконец!

Опешил.

– Нечестно? Глупо?

– Да! Да! Да! Глупо. Взялись писать сочинение, так писали бы как следует.

– Я как следует. Я очень старался.

– Вот и перестарались. Учитель сказал, что так пишут семинаристы. Ее теперь «семинаристом» зовут, и все смеются!

– Что же мне делать-то?

– Вам делать ничего не надобно. Вам надобно забыть мою подругу. Навсегда! – повернулась, пошла. И резко, через плечо, уничтожая взглядом: – Вы – забыты!

Вот тебе и любовь. Ах, как глупо все! Действительно, глупо! И стыдно, и горько.

Опамятовался перед знакомой дверью. Ноги сами привели к дому Александра Александровича Красовского.

– Васнецов?! – На лице учителя пи радости, ни привета, одна озабоченность.

Подошел к окну. Не трогая занавесок, осмотрел улицу. Васнецов понял, что явился не вовремя.

– Извините, Александр Александрович!

– Садись, – Красовский наконец-то улыбнулся. – Думаешь, отчего это он так мрачен? А как не помрачнеть? Служишь отечеству всем умом своим, всем сердцем и любовью, а тебе говорят – не надо! Не надо ума, умен, и будь доволен. Не надо сердца и тем более любви. Без любви хлопот предостаточно. Следи тут за вами, любящими. И следят.

– За вами?

– Дай бог, чтоб только за мной. К особливому вниманию привычен, проходил по казанскому делу. У друга моего ближайшего, у Вани Красногорова, при обыске нашли листовку «Льется польская кровь, льется русская кровь». Вины моей не доказали, но окрестили основателем вятского нигилизма.

Посмотрел Васнецову в глаза.

– Я понимаю, как в нашей провинции важно иметь доброго старшего друга, у которого хоть что-то есть за душою… У меня бывать больше нельзя. Моя библиотека закрыта. Запрещена, одним словом. А стало быть, сам я тоже запрещен. Не возражайте, Васнецов. И никогда не лезьте на рожон. Пустой героизм сродни туповатому упрямству. Испортят жизнь самым подлым образом, и не поймете – за что.

Быстро, нервно заходил по комнате, снова поглядел в окно.

– Талантливому человеку надо сторониться провинции как зачумленного места… У вас к рисованию способности самые недурные, надо в Петербург ехать… Впрочем, советовать не волен. Я не художник и могу ошибаться. Толкнуть в мир искусства человека легко, всякий из нас рад чувствовать в себе особое предназначение. А если… это не так? Какая мука – нянчить всю жизнь свою посредственность. Такие люди на весь белый свет бывают в обиде.

Александр Александрович закурил папироску, подошел к полке с книгами, бережно дотронулся тонкими длинными пальцами до корешков книг.

– Я рад, что все эти тома, хоть отбери их теперь у меня, – стали не только моим достоянием, но и многих, многих! И вас, и ваших друзей, и тех, кто уже вышел в жизнь. Уроки Чернышевского и Белинского незабвенны. Поздно, господа надзиратели! Отнять совести, привитой мыслью на мысль, невозможно… А что вам, кстати, Васнецов, более всего помнится из Белинского?

Васнецов, слушавший учителя со строго сдвинутыми бровями, встал, как на уроке.

– Многое. «Итак, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания: ум ее проснулся». Я когда прочитал это, даже за голову себя руками пощупал, потому что прямо-таки наяву почувствовал, как во мне совершился вдруг акт сознания.

– Вы умница, Васнецов.

– Не-ет! Я, конечно, люблю Белинского, но не могу ему простить, разночинцу, одной вполне барской фразы.

– Ой-ля-ля, Васнецов! Какой же?

– «Пушкин автор „Полтавы“ и „Годунова“ – и Пушкин, автор… мертвых, безжизненных сказок». Сказки Пушкина все живые и все великие! Они выше «Полтавы»!

– А «Годунова»?

– Это другое. Другая совсем вершина. Рядом. Александр Александрович подошел к Васнецову, обнял. На глазах его блестели слезы:

– Я недаром прожил свою жизнь. – Отстранился, посмотрел ученику в глаза. Они были одного роста. – Пора передать тебя в иные руки. За дело, мой друг! Коли нужные душе слова прижились в душе, стали самою душой, пора за дело. Пошли, я познакомлю тебя, Васнецов, с Трапицыным. Это человек, которому уже сегодня пригодится твой художественный талант. Талант требует постоянного испытания. Подвергать талант испытаниям, да на пределе, – это не растрата, это единственная возможность взрастить его до каких-то никому не ведомых высот. К Трапицыну! К Трапицыну!

Ему казалось, что облака летят навстречу. Облака были розовые, маленькие, очень похожие на нераспустившиеся бутоны чайных роз. Земля по-вечернему была темна, а небо светло. Только света уже не хватало на земле.

Васнецов не умел гулять, прохаживаться или просто идти – он всегда летал. Даже приказывая себе двигаться медленно, он, увлеченный какой-либо мыслью, скоро забывался – и вот уж ноги несли, подгоняли воображение, а вереница картин, сменяя одна другую, подгоняла ноги.