Владимир Карпенко - Щорс

Николая раздирали сомнения: человек может оторваться от земли, полететь? Такое в сказках, с помощью волшебной силы. А по правде — вранье, выдумки. Никакой волшебной силы на земле нет. Вспомнилось: летал! Во сне. Давно-давно, еще была жива мать. С кручи, высокой-высокой, расставил руки и полетел. Через реку, над лесом. До сих пор явственно помнит ощущение полета.

— А во сне я летал… Не так это?

— Наверно, так.

— Я всурьез, дядя Казя, не смейся.

— Наука еще не может объяснить сны. Но полет во сне… Бабка тебе пояснит. Летают дети. Летал и я. Довольно часто. По народному поверью — ты растешь. Что-то тут есть…

Окутываясь дымом, Казимир глядел куда-то сквозь племянника.

— Пока не до снов… Явь! Сколько препятствий у человека! Есть насущные. Нужно преодолевать уже моему поколению. Вам не оставлять. А перед вами встанут свои. Так и движется жизнь из поколения к поколению. Летательные аппараты — одна из последних идей девятнадцатого столетия, так сказать, идея моего поколения. Нам ее и воплощать…

— Я тоже скоро вырасту.

— И на твой век хватит дел. К примеру… Революция! Уже не одно поколение решает эту идею, бьется за нее. Будут еще биться твои внуки, правнуки. Кое-где она взяла верх. Во Франции. Народ обезглавил своего короля, провозгласил республику. Но правит страной не рабочий, не крестьянин, а богач, капиталист. Я считаю, что у власти государства должен встать народ. Это справедливо. Кто трудится. Возьми у нас… Хотел народ вот… Не вышло.

— А снова?

— Гм, храбрый. Такое десятилетиями копится. Повторит ли твое поколение, не уверен. Мое — нет.

Всегда так дядька Казя озадачивает. Наговорит, наговорит интересных слов, не всё понятных. Нынче, кажись, уловил их смысл. Позапрошлогодние события на деповском дворе не что иное, как революция. Слесари, котельщики, кое-кто из инженеров встали против царя. Думал, только у них в Сновске. Ого! По всей России. В крупных городах, Питере, Москве, Киеве, Харькове, народ вышел с красными флагами, с оружием. Строили на улицах баррикады, как в той же Франции. Победил царь. У него казаки, жандармы…

Вскоре в шумной семье Щорсов прибавился еще бас. Нового жильца нарекли Григорием. Года через полтора родилась Зинаида. Мешалась семья, сживалась.

1909 год. Этой весной Николай окончил церковноприходскую школу. Встал вопрос: куда? Конечно, Александр Николаевич желал бы своему первенцу и лучшей доли, нежели у самого. Слишком долог и труден его путь до машиниста. В самом деле, куда? О гимназиях думать не приходится. Сосед, Новицкий, тоже машинист, увозит дочку в Городню, в частную гимназию. Какие нужны средства! В реальное училище? Тоже не бесплатно. Одна дорога — на поклон к Грузову, начальнику депо. Не в слесарные мастерские, то к себе на паровоз, в кочегары.

Вечером в саду возле самовара состоялся разговор. Как-то не случалось обсуждать семейно, думалось, не скоро. Учился прилежно, жалобами не одолевали, не то, что с младшим. А нынче надо решать, не терпит время. Александр Николаевич не посмел сразу заикнуться о своих намерениях.

— Как же теперь, сынок? Грамотой овладел. У нас и в роду таких, почитай, свидетельств не имелось.

У Николая недовольно сошлись брови. Наклонившись, часто тянул из блюдца. Знал, каков будет разговор. Отец не в состоянии, как у Глашки Новицкой, отдать его не только в частную гимназию, но и в реалку. Митьку Плюща отправляют родители в музыкальную школу, как бы не в самый губернский город. Едва не с пеленок Митька помирает за скрипкой. Завидует Глашке и Митьке. Хотелось и ему учиться. Техник-путеец, мостостроитель, как дядя Казя? Можно на учителя, в семинарию. Опять же плата. Делился с дядей; тот, прикинув, подсказал — военно-фельдшерская школа. Навел справки. Казенный счет, полный пансионат, с обмундированием и котлом. Ему, полусироте, сыну отставного ратника, положены льготы. Такие школы в Киеве и Николаеве. В Николаеве — морская. Воспрянул духом. Морская! На кораблях, в море…

Поразила униженная усмешка отца, неловко за него перед мачехой. Говорил бы напрямик! Желая помочь ему, сказал:

— Депо, слесарный верстак не уйдут… И паровоз. Поеду в Николаев. Там школа, Военно-фельдшерская… Не поступлю, вернусь.

— Я, сынок, не против грамоты. Сам видишь, семья…

Лучше бы промолчал.

Николай постоял за калиткой. Не хотелось никого видеть. Побрел к школе. Солнце пропало за соснами, над поселком скапливались сумерки. Школьный двор, непривычно пустой, казался чужим. Утром отзвенел для него последний звонок. Обогнул кругом забора. Окна хранили еще теплые отблески вечерней зари; сквозь них смутно белели стены в классах. Крайние два — их; у углового — его парта.

За спиной шаги. Глашка! Кралась на цыпочках: хотела испугать. В белом платье, с газовыми бантами в светлых косах. Утром в школу прибегала так, не переодевалась, что ли?

— Чего ты?

Сам смутился грубого окрика.

— Из депо я… От папы.

Оттягивая, она кусала мелкими зубами край банта. Светло-карие при дневном свете, глаза ее сейчас были темными, подсиненные закатным небом.

— Ты так глядишь… Сроду не видал.

Глаша, выпустив бант, потупилась; худые голые руки оправляли складки платья.

Да, такою он ее не видал. Она казалась ему чужой, незнакомой. Это не та беловолосая вертлявая девчонка, какую он знает едва ли не с той поры, как впервые вышел сам за калитку. Играли, росли вместе, дрались меж собой и против гвоздиковских; Глашка принимала участие чуть ли не во всех битвах. Бегала за ней вся их улица. Многие, от Митьки Плюща и до Глущенко Сережки, подметывали в школе ей записочки. Он не писал. Не нравилось, как другие изгалялись в своих сердечных тайнах, хвастались, а иные, еще хуже, насмехались над девчонками.

В пасхальные каникулы возле них, как и всегда, собралась компания. Сашка Мороз, чубатый верзила, с трудом одолевавший в два захода последние классы, сплюнул в сторону двора Глашки и выругался. Он, Николай, влепил тому оплеуху. Быть ему битому — Сашка отпетый босяк, но рядом встал Костя.

Глашке, видать, передали. С той поры она дольше Обычного задерживала на нем взгляд, по всякому пустяку обращалась в школе, бегала к ним домой. Так, ни за чем; потаскает Гришку, понянькается с младенцем, Борькой, а сама вскользь косится на трюмо в горнице К нему, Николаю, и слова не уронит, будто его и нет; тем же отвечал ей и он.

Не поверил. Вишь, со станции! От отца. Увидала его… От догадки такой у Николая похолодели щеки; он вдруг ощутил знобкую прохладу, будто пахнуло из леса.

— Не из депо я вовсе… — шепотом созналась она.

Показалось Николаю, будто они на базарной площади в воскресное утро. Лю-юду круго-ом! Все на них смотрят. Замирая, повел взглядом. К яви вернула Глашка; она первая опамятовалась, ухватив за руку, потащила.