Петр Тодоровский - Вспоминай – не вспоминай

Наконец они валятся на кровать, с криком дикого зверя Фрося впивается в губы курсантика… И тут совсем некстати — сами понимаете, момент! — у Сережи внутри, от обилия незнакомой еды, что-то огромное рухнуло из живота и провалилось в прямую кишку. И пока его терзает ненасытная женщина, Сергей в панике судорожно думает: если он сейчас не окажется в туалете, катастрофы не миновать! Ей-богу, наделает в кальсоны… Опозорится на всю жизнь.

Ефросиня в недоумении в который раз кидается на курсантика, требует действия:

— Ну! — шепчет она, задыхаясь.

— Где у вас тут это… туалет? — жалкий лепет. Глаза на выкате, лоб в испарине.

Ефросиня недовольно накидывает на себя халат, берет керосиновую лампу, осторожно приоткрывает дверь, выглядывает, машет рукой. Сергей в одних кальсонах на цыпочках преодолевает коридор, скрывается в туалете. Не успевает как следует освободиться, как кто-то дернул за ручку. Курсантик вздрогнул, приподнялся над унитазом, замер.

Снаружи кто-то нервно дергает ручку двери туалета.

— Фрося, это ты? — говорит мужчина за дверью. — Пусти, мне невмоготу.

Сергей застывает в своей неудобной позе.

Ефросиня замерла в своей комнате. Прислушивается. А сосед уже в крик:

— Фрося, скорее! Прошу, иначе!..

В коридоре появляется заспанная жена соседа:

— В чем дело, Паша? — грозно говорит.

— Там кто-то сидит, а я…

— Что значит кто-то?! Кто еще может, кроме Фроси?! Фрося, пусти Пашу, а то усрется, — говорит жена соседа.

Сергей понимает: надо выбираться. Иного выхода нет. Он снимает кальсоны, перекидывает их на левую руку, медленно открывает дверь и, как эллинская статуя, сомнабулически протянув руки перед собой, с закрытыми глазами выплывает из туалета.

Раздается дикий крик — жена соседа шлепается на пол, Паша мгновенно отскакивает, выглядывает из-за угла коридора — привидение и только.

А Сергей плавно открывает дверь, голышом выходит на улицу. Бежит по заснеженной дорожке, находит окно Ефросини, взбирается по водосточной трубе наверх. Его рожа появляется за стеклом. Он толкает створки окна, распахивает шторы, поднимается во весь рост.

— Фросенька!

Женщина оборачивается, видит в окне голого мужчину, падает в обморок.

Сосед в одних подштанниках выбегает на улицу:

— Люди-и-и!.. Караул-л! Помогите-ее!

Так трагически завершилась любовная история Сергея Иванова с буфетчицей Военно-пехотного училища.

Поздно вечером возвращается Сергей (его Добров, чтобы никто не знал, отпустил) и рассказывает:

— Мама договорилась с одними хозяевами, за забором, на горбатой улочке, оставила у них мешок с сухарями, а я буду у них брать понемногу… Хорошие люди. Их всего двое: хозяйка, женщина лет сорока пяти и дочь — потрясающая девчонка лет семнадцати…

— И как ее зовут? — я напрягаюсь.

— Я ее видел мельком. На пороге — она как раз уходила. Завтра пойду за сухарями, тогда уж познакомимся. Эх!.. — Сергей потирает руки, подмигивает друзьям. — Потом познакомлю…

Я уже было разинул рот, хотел сказать нечто важное, но тут послышалась команда дневального:

— Отбо-оой!

— …Ну, Петр Первый! Как там у тебя с

Яной? — шепчет Сергей. — Роман в разгаре? — и смеется. Молчу.

— Спишь, что ли?

— Может, и не первый…

— Что, появился соперник? Кто же он?

— Потом сообщу, — мне неохота разговаривать с ним.

— Ты без боя не уступай.

— Попробую.

— А она? — и сует мне и Юрке по сухарику.

Лежим на нарах под тонкими одеялами и шинелями, щелкаем зубами по сухарям.

— Эх, женщины! — вздыхает Никитин. И вдруг запел: — «Пой гитара, играй потихонечку, в чем таится успеха секрет? Я любил одну славную Тонечку, а она меня, кажется, нет!»

— Разговорчики! — У наших нар стоит сержант, дежурный по казарме. — Вы что там грызете?

— Гранит науки, — отвечает Сергей. Он мне неприятен. Я и сухарик не хотел брать у него, но не удержался… Слабак.

Спит казарма — триста молодых сердец. За окном разгулялась метель. Воет металлическая печь. Где-то в далекой, Богом забытой деревушке, живут мои родители. Работают в колхозе: отец в коровнике, мать в подвале вместе с другими женщинами перебирает картошку. Домой приносит три-четыре картофелины в панталонах…

От старшего брата с двадцать второго июня сорок первого года ни одной весточки. А ведь служил он на границе с Польшей.

Война! И нас готовят туда, где убивают. А еще учат не просто так умирать, а красиво, как Александр Матросов.

Сергей и Юра давно спят, а я не могу уснуть: Серега такой шустрый — отобьет у меня Янину… И тут, хоть лежу с закрытыми глазами, на меня из темной глубины выползла морда коровы. Наставила на меня рога и стоит…

…До войны у нас была корова, Манька. Мне тогда было всего семь лет. Мы сильно голодали — шел тридцать третий год. А семья большая: мать, отец и нас трое детей. Временами доходило до того, что сдирали с веников какие-то красные пупырышки, толкли их в ступе и заваривали в кипятке — каша. А когда удавалось достать гниловатую свеклу, в доме был праздник.

Манька появилась совершенно случайно. Стояла глубокая осень, самое тяжелое время — все запасы съедены. И вот однажды, когда мы укладывались, кто-то постучал в окно… В дом вошли двое молодых парней в сапогах и брезентовых плащах с капюшоном, промокшие, грязные. Они внесли в дом несколько мешков, в которых что-то бряцало. Оказалось, ребята эти приехали из областного центра, рабочие. Они привезли молотки, грабли, лопаты, серпы, ножи и всякий сельскохозяйственный инвентарь. Все это предназначалось к обмену на продовольствие. Они попросились на постой. Со своим скарбом уезжали в ближайшие деревни, выменивали свое железо на пшеницу, пшено, картошку — кто что даст — и все это потом увозили на свой завод, для рабочих. (В то время голод косил людей, как мух.) И вот однажды, после долгого отсутствия, они, изможденные, промокшие насквозь, ввалились в дом. Мать согрела им кипяток на примусе. Когда они чуток просушились, который постарше сказал:

— Мы выменяли корову. На ней одна кожа да кости. Довести сюда не смогли, в километре от городка корова упала посреди дороги… Если она еще не сдохла, попробуйте вы ее поднять — корова будет ваша.

Это был шанс выжить. Всей семьей мы кинулись за город. Дождь, не переставая, хлестал по лицам, швырял горстями… Шлепаем в темноте по разъезженной дороге. Отец ругается матом, но остановить мать нашу уже было невозможно: она так загорелась этой неожиданной возможностью заиметь собственную корову, целую корову!.. Наконец

в темноте различаем какой-то холмик, подходим ближе — корова. Лежит, распластавшись посреди дороги, голова запрокинута, еле дышит. Не раздумывая, мать набрасывает веревку на рога.