Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

До такого хитроумного изобретения могла додуматься только еврейская голова!

Милый и смешной образ деда настойчиво просился в стихи, и я не сумел ему отказать.

В веселый день сорокалетья

Так странно думать мне, друзья:

Жил человек на белом свете

И был Лев Друскин, как и я.

Он был, как я, Менахем-Мендл:

Поэт, мечтатель, сумасброд.

И бабка плакалась соседям

И подавала на развод.

Он ничего — чудак — не нажил,

Он так и умер бедняком,

Но ангелы спускались даже

К нему от Господа тайком.

И вот он входит — ты не смейся! —

Он первый гость в моем дому.

Он говорит, потрогав пейсы,

Как все здесь нравится ему.

И у тебя прощенья просит,

Что он не в модном сюртуке,

42

И тост красивый произносит

На непонятном языке.

И я сажусь поближе к деду,

И мы, забывши обо всем,

Ведем ученую беседу

О том — о сем, о том — о сем.

Это стихотворение — из любимых. Но не обошлось без конфуза. Дедов я, оказывается, перепутал. Чудаком и изобретателем был не Лев, а Илья, не Друскин, а Тумаркин.

КТО БОЛЕЕ ВЕЛИК?-

В детстве я часто задумывался: кто более велик — Пушкин или Сталин? И всегда отвечал себе: "Нет, все-таки Сталин". Пройдут века, вернее тысячелетия, Пушкин забудется, а имя Сталина будет сиять вечно.

ГРИБНОЙ СУП –

Теперь, припоминая, я вижу много горьких примет нашей бедности, хотя я долго, черезчур долго их не замечал.

Мы покупали серую булку, а булку за рубль сорок пять никогда.

Селедку резали маленькими кусочками. Взять два кусочка считалось неинтеллигентным.

Пирожные я за все детство пробовал три-четыре раза. Иногда мама устраивала "картофельный бал" — масло, простокваша в глиняном горшке (она была необыкновенно вкусной и резалась кусками) и большое блюдо, на котором в облаке пара навалом лежала картошка в мундире.

А еще вспоминается, как папа, вернувшись из санатория, рассказывал маме, что клал ложку масла во все — и в первое, и во второе, а я не мог понять: зачем? Ведь противно же!

Глаза у меня открылись неожиданно. На обед сварили любимый грибной суп. Жили мы, кажется, на даче, в Тайцах.

43

Папа подрядился на лето заведовать аптекой и нам дали бесплатно комнату с верандой.

Очистив полную тарелку, я попросил добавки. Мне принесли, но это оказался совсем другой суп — черный, неаппетитный, без сметаны. И вдруг меня резануло по сердцу: да это же тот суп, который ели родители. Для детей погуще, для них попроще!

Вечером я заставил папу все рассказать. Для того, чтобы отправить меня в Берлин на лечение, потребовалось много денег, и он вступил в частную аптечную артель. Артель лопнула. К счастью, никого не посадили, просто разложили долг на всех участников. Для нас сумма была нереально велика, однако власти и тут поступили гуманно: папу опять не арестовали. Но жизнь превратилась в кошмар — время от времени к нам являлись с обыском и описывали (и тут же отбирали) почти все, что удавалось приобрести.

И я отчетливо вспомнил непонятное: раскрытый шкаф, разбросанные по полу вещи, маму с заплаканными глазами, и добродушный голос незнакомого человека: "Да не убивайтесь вы так! Обещаю вам, это в последний раз. Больше мы не придем".

После папиной смерти дядя Лазарь внезапно подарил нам пианино. Я искренно подивился его щедрости. Через несколько месяцев, в грохочущем товарняке, увозившем нас в эвакуацию, я узнал из маминого уже почти предсмертного шепота, что пианино было наше — оно простояло долгие годы у дяди Лазаря, иначе его бы конфисковали.

Проклятая слепота детства и юности! Благословенная эгоистическая слепота!

РАЗВЕ МОЖНО УЕХАТЬ ИЗ СОВЕТСКОГО СОЮЗА? –

К нам в гости часто приходил доктор Идельсон — красивый бородатый мужчина, казавшийся мне тогда стариком. Теперь, с вершины своего возраста, я предполагаю, что ему было лет тридцать пять. Родители с ним очень дружили.

44

И вдруг он перестал у нас бывать. Я спросил, почему. И мама сказала:

— Он уехал в Палестину.

— На время?

— Нет, насовсем.

До чего же это было удивительно! Разве из нашей страны можно уехать? И зачем? Я не мог припомнить ни одного такого случая. И потом, Палестина… Странная чужая земля, существовавшая две тысячи лет тому назад. Сказка из детского еврейского журнала «Колосья», выходившего до революции. Разве можно куда-нибудь уехать из Советского Союза? Я спрашивал себя об этом с недоумением.

Через много лет, находясь все в том же замкнутом пространстве, я напишу с тоской:

Неужели в городе Париже

Тюильри и Лувр и Нотр-Дам!

Я-то никогда их не увижу,

Никогда не побываю там.

Важный слон, склонившийся в привете,

Знойных островов архипелаг…

Есть ли Ява въявь на белом свете?

Есть, конечно, — я же не дурак.

Я не был дураком и в детстве. Я знал, разумеется, что такая страна — Палестина — есть на белом свете. Однако, изумление мое не проходило.

А доктор Идельсон появился в нашей квартире снова. Оказывается, это была только разведка, но разведка удачная. Он о чем-то долго и горячо говорил с папой — может быть, убеждал.

Вскоре он забрал с собой жену и сына и опять уехал — на этот раз навсегда.

45

НА ПОДОКОННИКЕ –

Снова лежу на подоконнике.

В подворотне, на противоположной стороне, о чем-то шушукаются три девушки. Каждая руками приподнимает грудь. Меряются: у кого больше?

Я только диву даюсь: да какая им разница?

ПЕСНЯ ПЕСНЕЙ-

Сначала я вообще не хотел об этом. Но ведь я пишу исповедь. И потом, мне интересно, так ли это бывает у других?

Передо мной факсимильное издание "Огненного столпа" Гумилева. Вот одно из его самых блестящих стихотворений "Шестое чувство".

"Так мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем,

И ничего не зная о любви,

Все ж мучится таинственным желаньем…"

И сразу время расступается.

Я лечился тогда в институте Турнера. Нам было по десять-двенадцать лет, но в нас уже властно говорил пол.

Когда нянечка Вера влезала на подоконник и мыла окно, мы, четверо мальчишек, не сговариваясь, поворачивались на спину, отодвинув в сторону подушки.

Что видели мы? Только узенькую белую полоску над чулком. Но не от этого ли не спалось нам по ночам?

А затем нахлынула юность. Женщины стали агрессивными. Они наступали, а я неизменно пасовал.

Учительница истории Валентина Сергеевна принимает у меня экзамен. Дело происходит дома. Отвечая, я кладу руку на край журнального столика и внезапно чувствую ее колено.