Украсть невозможно: Как я ограбил самое надежное хранилище бриллиантов - Леонардо Нотарбартоло
Что ж, переходим к сути плана: без притворства, без оправданий выложить им всю правду. Предельно ясно и четко заявить о своей позиции: мол, я не готовился, поскольку уверен, что это ничего не изменит. Итак, чуть сбавив темп, я продолжаю исповедоваться перед трибуналом пятиклассников.
– С самого первого дня здесь, в Турине, мне хотелось стать невидимкой. Все эти годы я сидел вон за той партой, – указываю на последнюю в правом ряду, – зная, что никому не нравлюсь, и даже вы, профессор, никогда этого не скрывали. Каждый Божий день я сгорал от стыда. Взгляните сами: мне четырнадцать, я в два раза выше любого из своих одноклассников.
Они все тоже навострили ушки, удивлены донельзя, и мне приходится делать вид, что все в порядке, хотя это не так.
– На второй год я остался исключительно по вашей вине, вы ведь решили, будто мои родители соврали о затерявшихся документах из Палермо. Да если бы документы и нашлись, вы все равно бы решили, что у Нотарбартоло нет ни ума, ни таланта. Из-за вас я и сам засомневался: может, у меня что-то не то с мозгами, может, я идиот или тугодум? Так вот, ставлю в известность: это не так. Не буду вас разуверять, даже пытаться бессмысленно. Для вас я – один из многих, кто в итоге пойдет мыть лестницы вон там, за дверью. Вы это знаете, и вас это устраивает. А мне наплевать. Переубедить человека непросто. Из-за вас я с самого переезда чувствовал себя никчемным. И к словам моих родителей вы тоже отнеслись с пренебрежением. Будь я сыном кому из вас или, скажем, торговцу тканями здесь, на Севере, вы бы никогда себе такого не позволили. Зава́лите меня, переведете в следующий класс – разницы нет. Для меня это ничего не изменит. Но однажды я стану знаменитым, и тогда люди будут говорить именно обо мне, а не о вас и не об этой чертовой школе.
Учитель итальянского, глядя на меня, нервно сглатывает. На его лице – смесь удивления и смущения. Ну, после такого подвига меня как пить дать завалят. И тут я слышу фразу, которую не могу забыть до сих пор:
– Леонардо, что же ты раньше молчал? Я думал, ты наглец и тебе наплевать на учебу…
Тот экзамен стал для меня откровением. Я обрел еще одну важную частичку собственной личности, и это не раз помогало мне по жизни, если случалось делать выбор. Моя шестая заповедь: осознанность. Свой истинный рост мы узнаем, только когда встаем и расправляем плечи.
Экзамен я все-таки сдал. А учитель, отыскав меня через несколько дней, пожал мне руку и рассыпался в комплиментах:
– Ты должен в себя верить! Какую среднюю школу выбрал? Хочу поговорить с учителями и рассказать им, какой ты необычный парень…
– Слишком поздно.
О средней школе я не задумывался ни на секунду. И дело не в том, что мне этого не хотелось, – этого не хотела Вселенная. Наутро после экзамена я пошел работать на автовозе, как и мой отец, с шести утра до десяти вечера. Но это был не мой путь, и понял я это в первый же день.
Молодость
1969–1975
Я стану вором
Мое заклинание
1969 год (семнадцать лет)
Я стану вором. Да-да, вором. Повторяю эту фразу как магическую формулу. Она стала для меня округлой, плотной, исполненной смысла, чем-то вроде телепорта в «Звездном пути»: переносит туда, где я хочу оказаться. Я придал слову «вор» положительный смысл. Оно – мое волшебное заклинание.
Знаю, у других все иначе, все наоборот. Для остального мира воровство не имеет положительной коннотации, это форма концептуального кариеса, червоточины. Для меня же значение этого слова выходит за общепринятые рамки, я заменил его смысл другим, чудесным. Воровство для меня – нечто вроде компенсации ошибок Вселенной, восстановление справедливости. Я астральный механик, чиню карбюраторы и глушители судьбы. Решено: стану вором.
Смакую это слово, стоя под душем. За утро я десятки раз повторил его про себя и без труда смыл горячей водой. Горячий душ – все равно что бокал хорошего вина: эффект тот же, зато никаких сульфитов. Я полон энергии, осталось только сообщить о своем выборе отцу. Думаю, я уже достаточно собрался с духом для этого леденящего душу признания. А вот маме не скажу никогда, не хочу ее расстраивать.
Сделав глубокий вдох, я открываю дверь кабины автовоза, забираюсь внутрь.
– Па, мне нужно с тобой поговорить. – Сидя рядом с ним, я снова прокручиваю в голове то, что хочу сказать, и звучит как-то не очень, вернее, совсем не похоже на мое магическое заклинание. – Па, я тут кое-что решил… знаешь, я больше не намерен бездарно тратить время, работая на автовозе.
Он косится на меня, спрашивает, может, я устал, хочу пару дней отдохнуть.
– Нет, Па, тут дело в другом. Просто я решил, чем хочу заниматься.
На сей раз мне не страшно высказать собственное мнение, не страшен его взгляд. Я вне зоны его контроля.
И все-таки я медлю, тяну время, не произношу заветную фразу, пока она наконец не влетает, как шаровая молния в распахнутую дверь:
– Я стану вором.
Я не пытаюсь объяснить ему, зачем хочу воровать, не говорю, что должен помочь другу, который по уши в дерьме, что друг этот – его коллега, что Па сам меня с ним и познакомил, а значит, дать заднюю я не могу. Просто сплевываю эту фразу с деланым безразличием. День длинный, мы, как обычно, загрузились у фиатовских ворот № 0 на корсо Таццоли и теперь едем обратно. Мне семнадцать, почти восемнадцать, я полуподросток-полумужчина. «Может, это шутка», – наверное, он так подумал. Нет, я не шучу. Но отец этого не знает. Вот честное слово – даже головы в мою сторону не повернул. Не воспринимает меня всерьез. Или просто не знает, что сказать. Так проходит десять минут. Едем в полной тишине.
Видя, что отец никак не реагирует, перехожу в наступление:
– Мне не нравится грузить машины, совершенно бесполезный труд: голова пустая, сил нет. Таким, как я, лучше воровать… то есть таким, как мы, – задумавшись на секунду, решительно говорю: – Как я. Признай, Па, эта жизнь – отстой.
Ничего, отец не передвигает ни единой пешки на воображаемой шахматной доске, в которую я превратил приборную панель автовоза. Не смею даже предположить, что там у него в голове щелкает в такие моменты. Пойму, когда сам ребенка заведу. Если мой сын мне вот так нож к горлу приставит, я, наверное, тоже смолчу.
Больше мы не обмениваемся ни словом, разговор на пару часов прерывается. Отцу нужно пораскинуть мозгами, готового ответа у него не бывает, да и особого желания ответить мне, похоже, не наблюдается. Я где-то читал, что мгновенная реакция связана с инстинктом выживания: беги или нападай. Типа рептильный мозг. А промедление необходимо, чтобы поразмыслить и задействовать логику. Возможно, ему хочется выдать мне сложный, четко выстроенный, продуманный ответ, который заставит меня изменить решение.
– Ты и в самом деле этого хочешь? – спрашивает он минут через сорок, прервав раздумья. Ну
