Алексей Мясников - Зона

Не надо выдумывать никакого ада, достаточно посмотреть, где и как они обретаются. Вид у тощего был ко всему безразличный. Но на этом не кончилось. Его били снова. Потом затащили в угол, к унитазу, заставили снять штаны. Смотреть на это не было сил. Контролеры за решеткой, в открытой двери не появлялись. «Хватит! Он получил свое». «Профессор, не лезь — не твое дело!» Кто-то подал мысль, чтоб исполнили «петухи». Их, троих, вызвали из-под нар, они послушно встали около унитаза. «Ну, кто? Давай, усатенький, начинай! А ты, сука, становись раком!» У голой костлявой задницы тощего замаячил член усатого «петуха». Я бросился в толпу: «Прекратите сейчас же!» Встали стеной: «Чего орешь? Ментов вызываешь?» Кто-то сказал более мирно: «Лучше не лезь, а то и тебя…» За руку меня оттащил оказавшийся рядом лефортовский дед. Нас оттеснили к столу. Вокруг унитаза, в этом углу сгрудилась вся камера. И тишина, когда слышно как бьется сердце. Нет ничего оглушительнее такой необычной тишины в переполненной камере. В коридоре контролерам она должна ударить по ушам, но и там была тишина. У толкана заминка. Я смотрю через головы: может, все-таки прекратят? Нет, усатый сосредоточенно дрочит вялый член. Его поторапливают: давай, давай! Кто-то подсказывает: с мылом! Тощий уперся руками в край унитаза, выглядывает сбоку собственной задницы в последней надежде: «не могу, мужики… устал… не получается». В этот момент усатый ткнул и подался вперед. Получилось. Шея тощего свесилась над унитазом. Усатый, нехотя сделал несколько движений и вошел в раж, забрало. Зеки застыли, затаив дыханье. Странное ощущение священнодействия, если бы не было так мерзко. Я повернулся к деду, он качал головой, мы не знали, куда девать глаза. «А теперь в рот. Пусть оближет. Пусть отсосет!» — раздались голоса. Тощий сидел на корточках и сосал так, будто всю жизнь этим занимался. Поразил его глаз — выпученный, оловянный. Что там было: пробудившаяся похоть? мольба? укор? Что вы со мной сделали? Кажется, он смотрел на меня. Я сгорал от стыда и беспомощности… Вскоре я снова увидел тощего. Он вылез из-под нар, бодро подошел к родному унитазу, справил небольшую нужду после такого большого события, и тут я увидел его лицо. Вы думаете, оно было злое, сейчас он начнет убивать, или страдающее, уничтоженное, полоумное? Нет, лицо его было вполне осмысленное и спокойное. Как будто ничего не было, как будто, так и должно было быть.

Дней через десять, 26 июня, из зоны я вместе с надзорной жалобой по своему делу отправил прокурору республики заявление с описание кошмара в пересыльной камере Свердловской тюрьмы. Получил ответ из областного УВД, подписанный начальником отдела ИТУ полковником Сваловым (или Саловым?). Официальные ответы лагерная спец. часть на руки не выдает, они подшивают к делу, мне это письмо только показали. Там было сказано, что заключенные в транзитных камерах обеспечиваются инвентарем (ложками, кружками) и постельными принадлежностями в полном согласии с инструкцией номер такой-то. Ремонт камер производится строго по графику. Некоторое переуплотнение вызвано большими потоками прибывающих. Жалобы на акт физического насилия не поступало.

Выходит, опять я оклеветал социалистическую действительность и образцовое советское учреждение, подведомственное безупречному коммунисту, честному полковнику Свалову.

Каменск-Уральск УЩ 49/47

На этап я попал с большим вызовом, дернули сразу чуть ли не треть камеры, в том числе всех москвичей. Опять ночь на сборке, опять воронок, опять «столыпин» в тупике свердловской станции. В вагоне мы переночевали еще ночь и лишь под утро у чему-то нас состыковали, и мы тронулись. Куда? В Каменск-Уральск! Невероятно! Я ведь там жил, у меня там родни полно — неужели кураторы ГБ об этом не знают? Из десятка общих зон по свердловскому управлению почему именно в эту, Каменскую? С родней-то сложнее изолировать, как-никак отец там, — что это: совпадение или преднамеренность? Я не верил в сермяжную наивность аналитиков КГБ и в то же время не мог понять этого странного их жеста. Изучают они меня до сих пор, что ли? Если так, то какое-то объяснение все же есть: через родню можно изучать мои связи, мое поведение, мои корни, наконец, можно как-то воздействовать на меня, исправлять. Для этого родня берется «под колпак» и ты у ГБ со всеми возможными тайными ходами, как на ладони. Но где гарантия, что «колпак» окажется сплошь непроницаем, можно ли все проконтролировать? Нет, ни тогда, ни по сей день я ни черта не понимаю. И тем не менее часа через два мы прибыли в Каменск-Уральск, на еще не совсем мной забытую станцию Синарская. Высадили сначала толстозадых женщин из крайней клетки-купе, они вроде бы местные под следствием. Дошла очередь и до нас. Однако высадили не всех, остальные поедут дальше, кажется на Курган.

Собаки. Солдаты. С ходу в воронок. Успел только окинуть залитую солнцем пыльную привокзальную площадь, жухлую зелень у частных деревянных домиков да несколько пятиэтажек из серого силикатного кирпича, которым застроен почти весь Каменск-Уральск. В город тянулись троллейбусные провода. Любопытство нескольких прохожих. И снова душегубка переполненного воронка. Никто толком не стоял, не сидел, спрессовали одним комом, и лихо было тем, кому «посчастливилось» сесть — вся тяжесть этого кома из двух-трех десятков сплетенных, запаренных тел обрушилась на тех, кто оказался внизу. На ухабах трещали кости, мат-перемат. Солдаты за дверной решеткой привычно улыбались, успокаивали: «Да тут недолго, минут 40». Знали бы они, как нам давалась каждая минута, то понимали бы, что тут ничего утешительного: 40 таких минут это долго, очень долго. Все мы стояли буквально на ушах и задыхались от пыли, пота и перегретого кузова. В открытой черной пасти лежащей у солдатских сапог овчарки дрожал длинный, красный язык.

Мы вывалились из воронка на дальней окраине города. За нами ветвистая роща зеленых насаждений, впереди двухэтажное здание, по обе стороны забор из бетонных плит, с колючей проволокой, вышками часовых, перед ним еще забор из проволоки и распахнутые створы больших, железных, зеленых ворот. Такие же ворота, ведущие внутрь, были закрыты. Нас ввели в этот сумрачный коридор, откуда возврата уже не было. Это было учреждение УЩ 49/47. Это была зона. 17 июня 1981 года. До конца срока два года, два месяца и два дня. Тюрьмы позади. Начиналась новая лагерная жизнь.

В одной из боковых комнат проезжего коридора раздеваемся до трусов. Вытряхиваем мешки. Сахар с собой нельзя — изымают. Вещи — штаны, рубашка, куртка, ботинки — хочешь, сдавай на склад, хочешь, так оставляй, но с собой нельзя. Вижу блудливые глаза шмонающего прапора и наглую рожу помогающего ему зека, и не хочется с ними связываться, оставляю тряпье. Да и чего ему годами лежать на складе? Тут же шерстяные трикотажные штаны и рубашку проворный зек откладывает в сторону. Прапор требует снять трусы. Зачем, ведь нательное белье можно с собой? Оказывается, у меня не трусы, а плавки, а плавки не положено. Речь идет о белых трикотажных мужских трусах, даже с ширинкой. Я доказываю, что это не плавки. Прапор ярится. Подскакивает шустрый зек с угрозой: «Сдергивай такую-то мать!» У меня еще двое таких трусов — требую, чтоб отдали. Подходит на шум дежурный офицер. «Плавки хочет пронести, товарищ капитан», — показывает на меня возмущенный прапор. Капитан мельком глянул, видно ему такие трусы не в диковинку: «Оставь!» «Так они ведь женские»», — упрямится прапор. Капитан смеется и машет рукой идиоту: «Оставь!» В другой комнате тот же зек выдавал лагерную форму: черный хлопчатобумажный костюм, сапоги, фуражку, похожую на солдатскую немецкую, ее почему-то называют «пидоркой». Сапоги малы. Зек устрашающе пучит глаза: «Он еще выбирает! Шваркай отсюда такую-то мать!» Да, прием по высшему классу. Кое-как наспех преобразившись, черно-серой массой двинулись мы в проходную дверь на второй этаж административного здания. Завели в кабинет, где за столом сидит важный с волнистой проседью подполковник. Мы стоим, он сидит. «Я вам коротко расскажу об основных правилах внутреннего распорядка, — начал подполковник, — которые вы обязаны строго соблюдать». Подоконники заставлены горшками с какой-то растительностью и даже проглядывал огурец. Хозяйственный, видно, начальник, огородник, — наверное, добрый, — с надеждой подумал я и тут встрепенулся: подполковник заговорил о письмах — самый жгучий вопрос. «Переписка не ограничена, но вся просматривается, — говорил подполковник. — Уважайте труд спецчасти, всякой чепухи не пишите. А то тут некоторые каждый день вот такие послания строчут — так не надо. Если хотите, чтоб все письма доходили, то пишите пореже и, повторяю, ничего лишнего, никакой чепухи.