Елена Арсеньева - Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг)

Однако, прежде чем поразмышлять о жизни нашей героини в доме Горького и о ее роли в судьбе писателя, стоит немножко приостановиться на первых шагах Муры в Петрограде.

Спустя годы она старательно распространяла версию о том, что ее арестовали чуть ли не в первые дни жизни в бывшей столице – за то, что купленные ею у какого-то спекулянта хлебные карточки оказались фальшивыми. Она уверяла, будто ее отвезли в Чеку и не пустили в расход только потому, что она умолила позвонить в Москву, Петерсу, который за нее и вступился – по старой памяти, так сказать. Разумеется, она тщательно скрывала факт своей вербовки, да и «товарищи по работе» помогали ей этот факт маскировать: например, когда она уже поселилась у Горького, там периодически устраивались Чекой обыски – весьма, впрочем, поверхностные, одну только комнату Муры прилежно перерывали сверху донизу. Глеб Бокий (начальник петербургской Чеки после убийства Урицкого), пристроивший ее в издательство к Чуковскому (который в данном случае тоже выполнял задание всесильной организации, ну и заодно оказался под действием чар Муры) и «курировавший» ее в Петербурге, делал вид, будто ее подозревают в связях с англичанами, и страшно злился на Зиновьева, который своей дурацкой ревностью мог затруднить внедрение Муры к Горькому.

Пришлось пойти на крайнюю меру. Муру снова арестовали, и тут уж Чуковский, которому Бокий намекнул, что надо делать, ринулся к Горькому, который в то время был, без преувеличения сказать, очень могуществен. Власти предержащие его снисходительно ласкали: ну как же, свой, ручной Буревестник революции, которого Мария Андреева [6] приучила есть из рук большевиков! Поскольку Мура для Горького была еще никто и он мог не захотеть суетиться ради нее, Зиновьеву было рекомендовано заодно арестовать академика Ольденбурга, всемирно известного востоковеда-индолога, для освобождения которого Алексей Максимович мог горы свернуть. Что он и сделал… заодно вступившись за сотрудницу Чуковского, которую вскоре после этого Корней Иванович на каком-то редсовете и представил знаменитому писателю. И не преминул отметить: рыбка заглотила наживку. «Как ни странно, – записал Чуковский в дневнике, – но Горький все говорил для нее, распустил весь павлиний хвост. Был очень остроумен, словоохотлив, блестящ, как гимназист на балу».

«Павлиний хвост» вполне объясним. Небось приятно находиться рядом с дамой, которая обязана тебе как бы свободой, а может статься, и жизнью! Горький стеснялся, когда его шумно благодарили, но Мура этого и не делала (она обладала поразительной врожденной тактичностью) – она просто смотрела на него, как на божество.

Она смотрела на Горького, ну а Горький смотрел на нее. Смотрел и рассматривал…

Она была, пожалуй, не красива, если говорить о канонах (например, у нее был неправильной формы нос, сломанный еще в детстве), но если это не остановило Ивана Бенкендорфа, Брюса Локкарта, Якова Петерса да и еще бог весть кого, почему это должно было остановить Максима Горького? Дело вовсе не в красоте – Мура была обворожительна. Непостижимо обворожительна!

Уэллс, который видел Муру в 1920 году (и уже тогда пал ее жертвой), так пытался описать природу ее очарования: «Она была в старом плаще цвета хаки, какие носили в британской армии, и в черном поношенном платье, ее единственный, как потом оказалось, головной убор представлял собою, как я думаю, не что иное, как черный скрученный чулок, и однако она была великолепна. Она засунула руки в карманы плаща и, похоже, не просто бросала вызов миру, но была готова командовать им. Ей было тогда 27… Она предстала передо мной любезной, не сломленной и достойной любви и обожания».

То же ощутил и Горький. И поэтому вскоре Мура начала захаживать на Кронверкский проспект, в дом, который человеку иного склада, не столь богемного, космополитичного и снисходительного, как Мура (да еще она была вдохновляема особым заданием!), показался бы сущим вертепом.

Тут все еще бывала-живала Мария Андреева и ее любовник Крючков, секретарь Горького, захаживала запросто Екатерина Пешкова, а во время их отсутствия роль хозяйки исполняла метресса писателя Варвара Васильевна Шайкевич-Тихонова – жена компаньона Горького по издательским делам Алексея Тихонова, и мать его, Горького, побочной дочери Нины (родство между ними тщательно скрывалось, но сходство так и било по глазам). Жили здесь также художник Ракицкий по прозвищу Соловей, Андрей Дидерихс и его жена Валентина Ходасевич (ее брат, поэт Владислав Ходасевич, и его жена Нина Берберова присоединятся к «святому семейству» позднее, за границей). Еще жила какая-то нижегородская евреечка по прозвищу Молекула, которую потом пристроили замуж; жил сын Горького и Екатерины Пешковой Максим, а вскоре появилась и его жена Надя, которую предпочитали называть Тимошей – по отчеству. Впрочем, ее вполне можно было называть и Ягодкой, потому что еще до появления в ее жизни Максима у нее был бурный роман с пламенным революционером Генрихом Яго́дой. Позднее он станет влиятельным человеком в окружении Сталина, возглавит ОГПУ и чуть ли не собственноручно изготовит то зелье, кое «графиня Закревская» (в то время уже ставшая баронессой Будберг – без всяких кавычек) вольет в поилку Буревестника, которому – с ее прямой и непосредственной помощью – большевики чуть раньше просто-таки классически обкорнают крылья. Впрочем, пока это было, как говорили древние греки, «еще на прялке».

Между прочим, прозвища в компании, проживавшей в доме на Кронверкском проспекте, имели все. Даже Горький: его называли Дукой, от французского слова duc – герцог. Очень лестно! Когда там появилась Мура, ее прозвали на хохляцкий манер (она была родом из Черниговской губернии) Титкой.

Итак, квартира на Кронверкском. Куча приживалов (к чаепитиям, которые продолжались от пяти до полуночи, собирается до пятнадцати человек), но при этом полный разброд и шатание в хозяйстве.

Надобно отметить, что Мура обладала врожденной склонностью и талантом гармонизировать вокруг себя пространство. Не слишком-то трепетно относившаяся к своей внешности (влюбленный зануда Уэллс позднее напишет: «Она, безусловно, неопрятна… руки весьма сомнительной чистоты…»), она обожала порядок вокруг себя. И немедленно приступила к наведению его в доме, почуяв, что порядок и размеренность будут милы и приятны Горькому, который хоть и любил свое богемное окружение, но не выносил, когда ему мешали работать, это раз, а второе – не терпел, когда его отвлекали для решения сугубо бытовых проблем.

Мура взяла на себя всю суету: читку его писем, ответы на них, подготовку материала для предстоящей работы. Она переводила необходимые иностранные тексты, печатала на машинке, исподтишка вела дом, отдавая распоряжения прислуге и повару… Но при этом создавалось впечатление, что Мура ни во что не вмешивается, а просто так – приглядывает. Ходасевич потом вспомнит: «Она всегда умела казаться почти беззаботной, что надо приписать незаурядному умению притворяться и замечательной выдержке». Перед Горьким она притворялась мастерски: делала вид, будто ее интересует только его благополучие, что она ловит каждое его слово – у нее был талант слушать умно, ее собеседникам хотелось рассказывать ей что-либо вновь и вновь! – а сама потихоньку думала о Брюсе, о Петерсе, о том, что застряла в этом доме, кажется, надолго… Когда ее спрашивали, о чем она думает, Мура говорила: «О детях».