Сергей Есин - Смерть титана. В.И. Ленин

Группа, организовавшая покушение на Александра III, была очень неоднородна. Главная идея, овладевшая умами этих молодых людей: методом непрекращающегося террора заставить правительство изменить фундаментальные законы общества. Саша полагал: террор должен не столько быть обращен к главным фигурам режима, сколько быть систематическим. Эта небольшая группа революционеров взяла себе старое название уже разгромленной «Народной воли», знаменитой революционной группы, подготовившей и осуществившей убийство Александра II.

Мне не ответить на вопрос, как Саша стал революционером. Мне даже не ответить, как революционером стал я. Наблюдение за действительностью? Отчасти. Логическая конструкция ума, которая не позволяла при единстве человеческой природы и общности допускать угнетение одного человека другим? Возможно. Понимание законов возникновения прибавочной стоимости, открытых английскими экономистами? Может быть. Знакомство с учением Маркса, говорящего о неизбежной смене одной общественной формации другой и проведшего поразительные наблюдения над капитализмом? И оно тоже. Марксова гипотеза изменения мира и перемены его основ казалась наиболее приемлемой. Я не могу сказать о себе наподобие какого-нибудь либерального писаки, что мое сердце невыносимо страдало при виде того, как безысходно живут бедные люди, рабочие и крестьяне. Но сама по себе казалась увлекательной возможность повернуть дело так, чтобы кто был ничем, стал всем. В молодые годы я, конечно, виделся себе таким человеком, который мог бы взяться за это. Если я что-то и сделал, то не только потому, что был самым подготовленным и талантливым, но и благодаря стечению обстоятельств. Была еще одна причина: я жил только делом, как никто, я ждал революцию. Знал о магическом свойстве слова реализовываться в действительность, а больше меня и с такой маниакальной настойчивостью никто о революции не говорил. Я, словно мышь, днем и ночью грыз круглый, как держава, сыр, называемый империей. Она развалилась, когда в ней было уже понаделано столько мышиных ходов.

Когда в апреле 1917 года я вернулся в Россию в знаменитом «пломбированном вагоне», ко мне обратились с просьбой написать о себе. Я не закончил этого отрывка, но хорошо помню, как он начинался: «Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Родился я в Симбирске 10 апреля 1870 года. Весной 1887 года мой старший брат Александр казнен Александром III за покушение 1 марта 1887 года на его жизнь…» Почему в этом отрывке о себе я уже в третьей фразе заговорил о Саше? Здесь же необходимо отметить, что я родился в год первых больших стачек в Петербурге, когда Карл Маркс написал прокламацию к членам русской секции I Интернационала: «Ваша страна тоже начинает участвовать в общем движении нашего века». Без лишней патетики — мне кажется это символичным.

И опять я не могу не вспомнить маму. Умирающие, как правило, вспоминают перед смертью своих родителей. (Я надеюсь, что мой час еще не пришел и свои собственные литературные мечтания я смогу увидеть воплощёнными в жизни в соответствии с чертежами. Английский писатель-фантаст Уэллс назвал меня «кремлевским мечтателем». Верно только отчасти. Кое-что из своих мечтаний я уже осуществил. Я, наверное, единственный писатель в мире, которому удалось наяву увидеть свои грезы.) Мама проявила в Петербурге удивительную стойкость и волю. Она всегда проявляла немыслимую стойкость и волю, когда дело касалось ее детей. Она написала царю, испрашивая разрешение на свидание с сыном, и царь проявил показное великодушие.

Некоторые идеалисты полагают, что Российская империя могла бы сохраниться, если бы царь в порыве христианского милосердия помиловал этих отважных детей, злоумышлявших на него. Не было бы меня, обязательно нашелся бы другой, хотя любой из марксистов отчетливо понимал, что такое личность в истории. Но христианин, за которого себя выдавал царь, отступил в сторону перед «государственной необходимостью» дать урок. Ну, дал урок в Шлиссельбургской крепости, стоящей у истоков Невы. Заскользила намыленная веревка. К этому времени грубое слово «виселица» заменили более современным, хотя и нерусским, словом «эшафот». Но если есть «государственная необходимость» и долг перед предками, «вручившими самодержавное правление, на которое никто не имеет права покуситься», то, значит, есть и «долг революции», «революционная необходимость», которая тоже не считается ни с чем. Снесла же гильотина сначала голову Людовика XVI, потом Марии-Антуанетты, а голову госпожи Ламбаль, наперсницы королевы, протащили на пике. Священная воля разгневанного народа. А если бы не дал этого урока? Ну, может быть, допускаю, в России было бы на одного революционера меньше, но революция все равно бы пришла, потому что она не могла не прийти. Немецкие, шведские и датские предки последнего русского монарха слишком плохо управляли страной. А прадед Николая II, Николай I, на бронзовом коне взмывший напротив глыбы народных денег — Исаакиевского собора, не захотел услышать первые предупреждения, которые прозвучали еще в декабре 1825 года.

Тем не менее царственный правнук на прошении мамы о свидании с Сашей начертал свое письменное согласие. Самые высокие правительственные чиновники заверяли маму, что Саша наверняка будет спасен, если он попросит царя о помиловании. Цари любят оказывать тщательно рассчитанное великодушие.

Можно только представить себе сцену свидания матери и сына в Шлиссельбурге 30 марта. Мама не любила рассказывать об этом, так же как и о суде, на котором она присутствовала. Можно вообразить себе и состояние Саши, который, как он понимал, навсегда нарушил мирный уклад семьи. И для мамы, и для нас, младших братьев и сестер, все, что тогда происходило с Сашей, было неожиданно и загадочно. Мы сразу стали семьей государственного преступника, о котором говорила вся Россия, и везде — на улице, в классе, при встречах со знакомыми — чувствовали это. Мы все привыкли гордиться Сашей, он уже был на третьем курсе Петербургского университета и получил золотую медаль на ежегодном университетском конкурсе за свое открытие о строении кольчатых червей. Мы все в будущем видели его профессором. Оба раза, до начала судебного процесса, а потом и после вынесения приговора, он отказывался писать прошение «на Высочайшее имя». Ведь в этом случае ему пришлось бы отказываться от мотивов своей деятельности. «Мне жаль тебя, мама, прости». Это не просто фраза, а фраза-реликвия. После нее мама добавляла: «Я уже не настаивала и не пыталась его переубедить, я знала, что это ему было бы трудно».

Всего несколько ритуальных фраз на листе казенной бумаги, несколько истертых и привычных формул и — жизнь, хоть на коленях, но жизнь! Она продолжается, существует мир, небо, книги, любимые люди. В 1905 году, помилуй его царь и даже отправь в пожизненную каторгу, он попал бы под амнистию после революции, и его могли даже выпустить на свободу. Ему было бы только 38 лет! Впереди простиралась такая увлекательная и долгая жизнь. Почему же слова и мысли перевешивают стремление человека дышать, думать, любить, видеть небо над головой и ощущать силу своих мышц? Каждый из нас любит свое тело, вместилище нашего духовного мира. Каковы же тогда должны быть сила и ценность убежденности и убеждений? Почему одни могут, а другие нет? Почему убеждения оказываются сильнее инстинкта жизни? Мне всегда хотелось разрешить эту загадку. Но я знал, что, если бы передо мной обстоятельства поставили ту же альтернативу, я должен был бы поступить так же, как и мой старший брат. Без этого мучительно созревшего внутреннего решения нельзя было начинать.