Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга

Но, как только я выпорхнула на сцену, окруженная другими маленькими херувимчиками, мои опасения улетучились. Бросив взгляд в темную нору партера, наполненную скоплением лиц, я почувствовала в своей груди биение утоленной любви. Поглощаемая сотнями алчных взглядов, я почувствовала себя обнаженной и торжествующей одновременно. Это произошло на втором этапе, когда я вместе с другими купидончиками исполняла те элементарные па, которые нам были поручены. По окончании вариации на нас обрушился гул рукоплесканий, доставивший мне самое опьяняющее и самое эгоистическое удовольствие, которое я когда-либо знала. Потрясенная этим откровением, я вместе с другими купидончиками упорхнула со сцены – жаль было только оставлять другим, настоящим балеринам счастье слушать рукоплескания еще более бурные, чем те, которых удостоились мы. Когда я вернулась в кулисы, мне казалось, что у меня были настоящие крылья за спиною. Когда спектакль закончился, нас снова вызвали на сцену – приветствовать публику, стоя у самого задника, я снова услышала громовые аплодисменты. В этот миг я поняла, что от сегоднешнего дня мне никуда не уйти. Конечно, я знала, что этот оглушительный восторг адресован прежде всего первым танцовщицам и первым танцовщикам, но я вкушала честь пусть скромного, но участия в их апофеозе. Петипа был доволен нами: поздравив сперва звезд, он поблагодарил кордебалет, в том числе и шестерых купидончиков, за достойный вклад в успех спектакля. Покидая нашу артистическую, он отозвал меня в сторонку и прошептал:

– Браво, Людмила! Никогда не расслабляйся! Я убежден, что тебя ждет прекрасное будущее!

Я была так потрясена, что не знала, что и ответить. Ослепленная слезами радости, я пробормотала в ответ:

– Обещаю вам… Я не дам слабины… Спасибо, спасибо…

Тут я прочла во взглядах других амурчиков такое завистливое презрение, будто я у них что-то украла. Ничего не расслышав, они обо всем догадались. Моя «маленькая мама» Татьяна Власова, покровительница моих дебютов, и та пробурчала кисловатым тоном:

– Ну что ж, по-моему, твоя стрела Амура попала прямо в цель!

Эта ремарка вызвала общий смех. Я притворилась, что меня это тоже позабавило. По правде сказать, я была скорее смущена, чем польщена. К счастью, разговор на этом и закончился, и я возвратилась на грешную землю. Конечно, назавтра пришлось вместо серебристой тюники амурчика облачиться в повседневную школьную форму. Но и в неброском коричневом платье я уже не была прежней – пусть для других я оставалась все той же безымянной ученицей, но в мыслях я своею властью зажигала огни рампы, пробуждала оркестр, уснувший в своей оркестровой яме, зачаровывала толпы, накручивая без усилий не тридцать два, а целых тридцать четыре фуэте… Теперь я пребывала в уверенности, что балетная школа не то что не была тюрьмой, но стала – по крайней мере для меня – преддверием славы. Мне доставляло удовольствие размышлять о том, что я – любимая ученица Мариуса Петипа. Эта иллюзия была столь сильной, что я частенько забывала, сколько мне лет, и злилась, что дни рождения случаются так редко.

Конечно, я и в дальнейшем участвовала во многочисленных спектаклях – и не только в Александринке и Мариинке, но в летнюю пору еще и в спектаклях в Царском Селе и в Петергофе; но даже эти выходы в гала-представлениях для важных особ не вызывали во мне такого опьянения, как те шалости Купидона, истерзавшего сердце Рыцарю печального образа; я всe ждала нового, еще большего потрясения – оно не приходило, и это только подхлестывало меня. Это нетерпение, заодно с прилежанием, сделали свое дело: уже в мае 1889 года я посчитала себя готовой к выпускному экзамену[6]! И я получила возможность продемонстрировать все, на что способна, перед ареопагом знатоков… Да, это был чистый успех! Председательствовавший Мариус Петипа поздравил меня на глазах моих не столь удачливых учениц и подчеркнул тот факт, что годы учебы оказались для меня тем более плодотворными, что, обретая технику, достойную самых великих имен, мне удалось сохранить свою grâce naturelle[7].

Итак, со дня на день моя почти что монашеская жизнь в Театральном училище должна была закончиться. Еще немного, и я вырвусь из опекающей тени монастыря, где нас будил густой звон колокола, в суматоху нового мира, полного соблазнов, где сама моя свобода заключала в себе угрозу. Я подпишу контракт с дирекцией Императорских театров – точнее говоря, подпись под документом начертает мой отец, а я, как несовершеннолетняя, осторожненько нацарапаю свое имечко под его каллиграфически четким автографом.

Получая вполне достойное жалованье, я, конечно, предпочла бы нанять уютную квартиру только для себя; но отец рассчитывал на меня, борясь за жизнь посреди своих скорбей, слабостей и долгов. Могла ли я бросить его на произвол судьбы, отказавшись быть рядом с ним? Teм более что меня – скажу об этом прямо, без утайки – несколько страшила мысль о том, чтобы остаться наедине с собою. И я согласилась вернуться к нему, в нашу скромную квартиру на Полтавской улице, где прошло мое не слишком уж безоблачное детство. Старая кормилица моя, Аннушка, приняла меня, как будто я заново явилась в свет и своим вторым рождением осветила небогатое жилище. Свои балетные туфли я уложила в шкаф, где обитал мой давний утешитель в детских обидах – плюшевый мишка с оторванным ухом и изъеденной молью мордой. Сосуществование на одной полке мечтаний моего нежного возраста и свидетельств триумфа моего отрочества символизировали в моих мыслях неукротимую страсть к покорению вершин.

В первые месяцы, проведенные рядом с отцом, я убедилась, до какой стадии ущербности он докатился за те годы, что я провела в стенах Театрального училища. Он пил по-прежнему, но становился все менее стойким к воздействию алкоголя; его хмельные бредни, за которыми следовали продолжительные периоды уныния, усиливали во мне сознание моей ответственности и в то же время бессилия. Чередуя отвращение с жалостью, я не могла найти утешения даже в обществе Аннушки, c таким же бессилием взиравшей на то, как спивался с круга этот некогда талантливый человек, уделом которого были теперь старость и безволие. Одна лишь любовь к танцу да моральная привязанность к Maриусу Петипа (не ему ли я обещала быть достойной доверия, которое он мне постоянно выказывал?) удерживали меня от отчаяния.

Стремясь к совершенству на избранном поприще, я и через годы после окончания Театрального училища регулярно посещала класс даровитого педагога Энрико Чеккетти[8]. Ежедневные упражнения у палки на время отвлекали меня от грустных мыслей о родителе. Подвергая члены своего тела изо дня в день все более строгим требованиям хореографии, я получала возможность изменить свою жизнь, свою среду, свою судьбу, свое положение, наконец, я не ведала иного желания, кроме как развиваться, вечер за вечером, у огней рампы, под звуки музыки, каждая нота которой находит отзыв в движениях моего тела. Когда порою мерзости и пошлости жизни приводили меня на грань отчаяния, я повторяла фразу маэстро Петипа: «Браво, Людмила! Никогда не расслабляйся! Я убежден, что тебя ждет прекрасное будущее!» Было ли это с моей стороны чудовищным эгоизмом? Не думаю. Пытаясь скрасить серость повседневности, батюшка мой прикладывался к бутылке, я же выкладывалась на сцене.