Вальтер Беньямин - Московский дневник

15 декабря.

Встав утром, Райх вышел, и я понадеялся, что встречусь с Асей наедине. Но она вообще не пришла. Позднее Райх выяснил, что утром ей было плохо. Но и после обеда он не пустил меня к ней. До обеда мы какое-то время пробыли вместе; он переводил мне речь, с которой Каменев выступил на Коминтерне. – Место по-настоящему знаешь только тогда, когда пройдешь его в как можно большем количестве направлений. На какую-нибудь площадь нужно вступить со всех четырех сторон света, чтобы она стала твоей, да и покинуть ее во все стороны тоже. Иначе она три, четыре раза перебежит вам дорогу, когда вы совсем не ожидаете встречи с ней. На следующей стадии вы уже отыскиваете ее, используете как ориентир. То же и с домами. Что в них скрывается, узнаешь только тогда, когда разыщешь среди других какой-либо определенный. Из подворотен, у дверных косяков на тебя выскакивает полная молчаливого ожесточения и борьбы жизнь, то разными по величине черными, синими, желтыми и красными буквами, то стрелкой-указателем, то изображением сапог или свежевыглаженного белья, то вытоптанной ступенькой или солидным крыльцом. Нужно также проехать по улицам на трамвае, чтобы увидеть, как эта борьба карабкается вверх по этажам, чтобы в конце концов достичь решающей стадии на крышах. Туда выбиваются лишь мощнейшие старые лозунги или названия фирм, и увидеть индустриальную элиту города (несколько имен) можно лишь с самолета. – В первой половине дня в соборе Василия Блаженного. Его наружные стены лучатся теплыми домашними красками над снегом. На соразмерном основании вознеслось здание, симметрию которого не увидишь ни с какой стороны. Он все время что-то скрывает, и застать врасплох это строение можно было бы только взглядом с самолета, против которого его строители не подумали обезопаситься. Помещения не просто освободили, но выпотрошили, словно охотничью добычу, предложив народному образованию как «музей». После удаления внутреннего убранства, с художественной точки зрения – если судить по оставшимся барочным алтарям – по большей части, вероятно, ценности не представляющего, пестрый растительный орнамент, буйно покрывающий стены всех галерей и залов, оказался безнадежно обнаженным; к сожалению, он исказил, превратив в игру в стиле рококо, явно более раннюю роспись, которая сдержанно хранила во внутренних помещениях память о разноцветных спиралях куполов. Сводчатые галереи узки, неожиданно расширяясь алтарными нишами или круглыми часовнями, в которые сверху через высоко расположенные окна проникает так мало света, что отдельные предметы церковной утвари, оставленные здесь, с трудом можно разглядеть. Однако есть одна светлая комнатка, пол которой покрывает красная ковровая дорожка. В ней выставлены иконы московской и новгородской школы, а также несколько, должно быть бесценных, евангелий, настенные ковры, на которых Адам и Христос изображены обнаженными, однако без половых органов, почти белые на зеленом фоне.

Здесь дежурит толстая женщина, по виду крестьянка: хотел бы я слышать те пояснения, которые она давала нескольким пришедшим пролетариям. – До того короткий проход через пассажи, называющиеся «верхние торговые ряды». Я безуспешно пытался купить из витрины одного магазина игрушек очень интересные фигурки, глиняных, ярко раскрашенных всадников. На обед – на трамвае вдоль реки Москвы, мимо храма Христа Спасителя, через Арбатскую площадь. После обеда еще раз, в темноте, обратно на площадь, гулял среди рядов деревянных рыночных ларьков, потом по улице Фрунзе мимо Министерства обороны, имеющего элегантный вид, пока не заблудился. Домой на трамвае. (К Асе Райх хотел пойти один.) Вечером по совсем свежему гололеду к Панскому40. В дверях его дома он сталкивается с нами, направляясь со своей женой в театр. По недоразумению, выяснившемуся только на следующий день, он просит зайти к нему на днях на работу. После этого в большой дом на Страстной площади, чтобы увидеть одного знакомого Райха.

В лифте мы встречаем его жену, которая говорит нам, что ее муж на собрании. Но так как в том же доме, своего рода огромном boarding house41, живет мать Софии, мы решаем зайти туда. Как все комнаты, которые я видел до сих пор (у Грановского, у Иллеша), в ней мало мебели. Безрадостная мещанская обстановка оказывается еще более удручающей, поскольку комната убого обставлена. Но мещанскую обстановку отличает завершенность: стены должны покрывать картины, подушки – софу, покрывала – подушки, безделушки – полочки, цветные стекла – окна. Из всего этого случайно сохранилось только одно или другое. В этих помещениях, выглядящих словно лазарет после недавней инспекции, люди могут вынести жизнь, потому что помещения отчуждены от них их образом жизни. Они проводят время на работе, в клубе, на улице. Первый шаг в этой комнате позволяет опознать удивительную ограниченность в решительной натуре Софии как приданое этой семьи, от которой она если и не отреклась, то отделилась. На обратном пути Райх рассказывает историю ее жизни. Брат Софии – тот самый генерал Крыленко42, который в последний момент встал на сторону большевиков и оказал революции совершенно неоценимые услуги. Поскольку его политический талант был невелик, позднее ему доверили пост генерального прокурора. (Он был также обвинителем на процессе Киндермана43.) Мать, по-видимому, тоже занимается какой-то деятельностью. Ей что-то около семидесяти, а она хранит следы большой энергичности. Под ее опекой теперь страдают дети Софии, которых перебрасывают от бабушки к тете и обратно и которые уже несколько лет не видели матери. Оба они еще от ее первого брака с дворянином, который в гражданскую войну был на стороне большевиков и умер. Младшая дочь была там, когда мы пришли. Она удивительно хороша, необычайно уверенна и грациозна в своих движениях. Она кажется очень замкнутой. Как раз пришло письмо от ее матери, и из-за того, что она его открыла, возникла ссора с бабушкой. Но письмо было адресовано ей. София пишет, что ей больше не дают вида на жительство. Семья подозревает о ее нелегальной работе; дело серьезно, и мать явно очень встревожена. Из комнаты замечательный вид на Тверской бульвар и ряд огней за ним.

16 декабря.

Я писал дневник и уже не надеялся, что Ася придет. Тут она постучала. Когда она вошла, я хотел ее поцеловать. Как обычно, мне это не удалось. Я вынул открытку Блоху44, начатую мной, и дал ее ей, чтобы она что-нибудь дописала. Еще одна тщетная попытка поцеловать ее. Я прочитал, что она написала. В ответ на ее вопрос я сказал: «Лучше, чем то, как ты пишешь мне».

И за эту «наглость» она меня все же поцеловала, даже обняв при этом. Мы поехали на санях в город и пошли по магазинам на Петровке, чтобы купить ткань ей на платье, ее униформу.