Иоанн Кронштадтский - Одинцов Михаил Иванович
В силу установленных порядков семинарское правление запросило справки о финансовом положении родителей. Из сохранившейся переписки мы узнаем, что в Сурский приход на тот момент входило 238 дворов, в которых проживало 830 лиц мужского пола, 871 — женского[26]. Отцу, Илье Михайловичу, предоставлено было 20 десятин пашенной земли и еще некий надел, дававший 20 возов сена. Пользовался он и урожаем, что давал надел земли, закрепленный за младшим Иваном, числящимся на «праздном пономарском месте».
Принятое семинарским начальством решение было весьма неблагоприятно для семьи Сергиевых. Старшему Ивану было не только отказано в полном казенном содержании, но и в том пособии в 20 рублей, которое он получал в течение первого года обучения. Решение обосновывалось отсутствием бурсачных вакансий, а также и тем, что сыну просителя в его далекой деревне «предоставлено пономарское место»[27]. Не совсем понятно, о каком сыне идет речь в документах правления, так как отец просил за старшего, а пономарское место было предоставлено младшему. Но как бы то ни было, отец вынужден был забрать из училища старшего сына, оставив в нем младшего Ивана.
Лишь спустя год старший Иван вернулся в приходское училище, так как отцу удалось раздобыть денег и оплатить его обучение. В июле 1841 года Иван окончил училище шестым учеником с «очень хорошими» успехами. Окончил училище и его младший брат — Иван. Теперь они оба перешли в епархиальное училище, где предстояло учиться еще четыре года.
Жизнь в училище была «несладкая», кормили, конечно, скудно. А если обратиться к воспоминаниям прошедших эту «школу», то выясняется, что «крутыми» были и наказания: побои, стояние на голых коленях на песке, причем в руки давали поленья, битье розгами «на воздусях», пьяные учителя. К тому же больно мучила мысль о родном доме, о нищете там, и, кажется, в это время он научился чувствовать чужую нужду, болеть о чужой бедности, нищете.
Каждый раз по окончании очередного учебного года Ивану приходилось возвращаться домой на попутных лодках, подводах, а то и пешком. Именно тогда в нем зарождается любовь к родной природе. Поистине поэтическое отношение к природе будет сопровождать его всю жизнь. «Идешь сотни верст пешком, — вспоминал он спустя годы, — сапоги в руках тащишь: потому вещь дорогая. Приходилось идти горами, лесами; суровые сосны высоко поднимают стройные вершины. Жутко. Бог чувствуется в природе. Сосны кажутся длинной колоннадой огромного храма. Небо чуть синеет, как огромный купол. Теряется сознание действительности. Хочется молиться, и чужды все земные впечатления — и так светло в глубине души».
Природа радовала его, умиляла, говорила о Творце, тогда как человек — «огорчал». «Смотрю, — пишет Иоанн в дневнике, — на травки, цветочки, деревья, на птиц, на рыб, на зверей и всяких гадов — и вижу, что везде точное исполнение творческих законов: и потому все прекрасно. Смотрю на людей, и — увы! — мало, бесконечно мало исполнения законов Вседержителя, и оттого сколько беспорядков, сколько безобразия, сколько страданий в жизни их?»
И в дальнейшем в его проповедях нередки были упоминания о природе, что воспринималось слушателями весьма положительно. Они сами были в большинстве своем выходцами из деревни. В дни праздников, особенно на Троицу, украшали свои жилища и церкви: церковные полы — травой, а иконы — листьями, полевыми цветами и венками. Порой веток, а иногда и деревьев было так много, что создавалось впечатление, что под церковные своды перенесся волшебный лес, и недаром говорили, что в этот праздник «вся земля именинница». Наверное, упоминание природы в проповедях приходского священника говорило слушателям гораздо более, чем иные ученые слова архиереев.
По дороге домой Иван обязательно посещал заштатный Веркольский Артемиев мужской монастырь. И хотя в те годы он находился в совершенном упадке, и всё — деревянная, ветхая, низкая монастырская ограда, малая каменная церковь и еще два-три каких-то ветхих здания — свидетельствовало о крайнем его убожестве и бедности, но встреча с чудом — святыми мощами угодника Божия праведного отрока Артемия искупала и трудный путь, и невзрачный вид монастыря.
Еще каких-то 40 верст… и, наконец, на мысу, образуемом Пинегой и Сурой, мальчик видел свое родное село, падал на колени и со слезами на глазах начинал молиться.
В начале лета 1845 года обучение в уездном (епархиальном) училище завершилось. Сыновья «сравнялись» с отцом в духовном образовании и возвратились в родной дом. Однако то, что было достаточным для сельского причетника 20 лет назад, явно было недостаточным для того, кто хотел бы получить священный сан. Илья Михайлович на своем жизненном опыте, да и на опыте священства Пинежья твердо знал: чем солиднее образование, тем лучше будет перспектива по службе. Да и законы, касавшиеся духовенства и принятые в первой трети XIX века, давали право занимать священнические места, а значит, и получать две трети дохода причта только окончившим полный курс семинарии. Более того, устав семинарий специально оговаривал, чтобы места в епархиях раздавали строго «по степеням, каждому разряду учеников семинарией присвоенным». Не зря современники отмечали, что «школе сообщалась магическая сила: как прежде упирались, так теперь стали напирать». Окончить семинарию стало мечтой, управляющей всеми помышлениями подрастающего духовенства.
Родители мечтали и хотели видеть в старшем Иване продолжателя священнического рода Сергиевых. Тот с радостью воспринял родительское благословение — ему хотелось продолжить обучение. Подтверждение мы можем найти в дневнике. «Получивши желаемое, человек обыкновенно желает большего и большего, так было и со мною: перешедши в высший класс, я стал смотреть на Семинарию — на риторов, на философов, на богословов; почтенны были в глазах моих первые, привлекали взоры удивления другие; склонялся я невольно пред величием и мудростию последних. И — о Боже всеблагий! — я сам становился постепенно ритором, философом, богословом!»
В самом конце лета 1845 года Иван возвращается в Архангельск для поступления в духовную семинарию.
Бурса[28]: Архангельская семинария. Петербургская академия
Государственная образовательная система Российской империи XIX века включала в себя и духовно-учебные заведения: духовные училища, семинарии и академии. Вторая половина 1830-х — первая половина 1840-х годов — это время ее очередного реформирования. Взошедший на престол в 1825 году, Николай I совершенно не был похож на своего брата (Александра I) в его молодые годы и считал проводимые им реформы в образовании излишне отвлеченными и либеральными. По его мнению, смысл и ценность образования определялись исключительно практическими соображениями государственной пользы, которая понималась как добросовестное исполнение служебного долга.
К тому же религиозное образование рассматривалось как лучшее средство против либеральных и революционных устремлений. В школах, уездных училищах и гимназиях, относившихся к Министерству народного просвещения, в обязательном порядке изучались малый катехизис и библейская история с важнейшими молитвами. Преподавателями должно было выступать духовенство, получающее необходимые знания в духовных семинариях и академиях, достаточные для исполнения ими священнических обязанностей.
Один из современников так характеризовал отношение самодержавия и государственной церкви к просвещению в николаевский период: «Теперь требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал, ни в прозе, ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но чтобы учащие не размышляли… Теперь требуют от юношества, чтобы оно училось много и притом не механически, но чтобы оно не читало книг и никак не смело думать, что для государства полезнее, если его граждане будут иметь светлую голову вместо светлых пуговиц на мундире»[29].
Рычагом, с помощью которого светская и духовная власть стремились втиснуть русскую культуру в рамки «охранительных начал православия, самодержавия, народности», была цензура. Последовал ряд указов и циркулярных распоряжений Министерства народного просвещения и Синода, значительно расширивших права духовной цензуры и давших ей возможность контролировать любые сочинение, газету, журнал. Постоянно расширялась сеть духовных цензурных комитетов, и к 1850 году их было уже двенадцать. По свидетельству современников, если посчитать всех лиц, заведующих цензурой, их окажется больше, чем книг, выходящих в течение года.
