Иван Болдин - Страницы жизни

Вызвали и меня. После краткой беседы предложили пойти на партийную работу в дивизию. Я попросил направить на строевую должность. Просьбу мою удовлетворили. Распрощавшись с товарищами, выехал сперва в Рязань, а оттуда в тревожный Петроград. Но и тут задержаться не пришлось. В полку, который только что сформировали, мне поручили командовать ротой. И не успел я ознакомиться с бойцами, как нас направили на Карельский перешеек для борьбы с белофиннами.

Около двух дней добирались мы пешком до Карельского перешейка. Обмундирование у нас было неважное, и многим порядком доставалось от мороза. К тому же не было продуктов, и в пути мы голодали. Но трудности не могли нас остановить. Все прекрасно понимали, что идет народная война за счастливое будущее.

Белофинны имели превосходную экипировку, отличное вооружение, хорошо знали местность, и воевать с ними было нелегко. Бывало, мой заместитель Онуфриев выследит вражеского лыжника, выстрелит в него, промахнется и со злобой скажет:

- Как в него, проклятого, попадешь, когда он между деревьями проворнее белки скачет. Наверное, как выскочит из материнской утробы, сразу на лыжи становится. Такой и пулю обдурит.

- Не пулю, а тебя,- отвечаю я.

- Положим, не один я мажу!- нервничает Онуфриев.

- А он по нашим почему стреляет метко?

- Да у него глаза кошачьи, все видят. Он и с морозом в дружбе, и с ветром запанибрата. Лес для него - дом родной. Каждый кустик ему знаком. Вот если нам лыжи достать, тогда бы и у нас дело веселее пошло,- вздыхая, говорит заместитель.

В этом возразить Онуфриеву трудно. Белофинны прошли солидную военную подготовку и действительно воевали смело и изобретательно. Наше положение куда сложнее. В роту в основном пришли необученные красноармейцы. И все же воевать было нужно. Воевали, учась на ходу, приноравливаясь к повадкам врага.

Вскоре наш полк перевели на другой фронт. Пришлось воевать и с войсками генерала Юденича, и с белополяками. Меня назначили командиром батальона 492-го стрелкового полка, а затем поручили командовать 52-м полком 6-й стрелковой дивизии.

И вот уже отгремела гражданская война. Полк, которым я командовал, в теплушках отправили в Курск. В штабе бригады встретил фронтового приятеля, шутника и балагура Николая Свиридова. Посмотрел он на мой кожаный костюм и такую же фуражку с большой звездой, покосился на сапоги и сокрушенно покачал головой:

- Эх, Ваня, Ваня, бездушный ты человек. Гляди, сколько скотины из-за тебя пришлось загубить. Чтобы сшить на тебя эту одежу, видимо, с доброй пары быков шкуру содрали. - Потом лицо его вдруг стало серьезным: - Ну а чем заниматься теперь решил? На мирные рельсы сворачиваешь?

- Не знаю еще.

- У Гнома был?

- Нет, только собираюсь, да трудно сказать, чем порадует.

- Тем же, чем и меня, - ответил Свиридов. - Поблагодарит за хорошую службу, окинет взглядом с головы до ног, немного подумает, постучит карандашом по столу, а потом изречет: "Пора, Болдин, форму снимать, нужно мирно строить советскую жизнь".

Расставшись со Свиридовым, я направился в кабинет к Гному - так между собой мы называли командира бригады Суркова. Нужно сказать, природа над ним зло пошутила, и на незнакомого он производил противоречивое впечатление. Его маленькая, щупленькая, невзрачная на вид фигурка в военной форме невольно вызывала улыбку. Зато когда Сурков начинал говорить, он вроде бы преображался. И нельзя было не удивляться тому, как в таком хрупком теле таится такой густой и приятный голос. А мы к тому же знали, что этот тщедушный человек имеет огромную внутреннюю силу, неуемную энергию.

В бригаде Сурков пользовался репутацией превосходного командира, чуткого и внимательного товарища, человека большой силы воли. В дни войны мне не раз приходилось наблюдать его в бою. И всегда я поражался его беспримерной храбрости. Он был всегда там, где возникала особая опасность, и проявлял завидное умение увлечь за собой бойцов. Порой казалось, что он владел каким-то одному ему известным секретом гипноза, способностью подчинять своей воле волю красноармейцев. Помню, как-то Сурков с горсткой конников разогнал целый вражеский эскадрон. Когда у него спросили, как это ему удалось, он ответил:

- Суворова забыли? Воевать-то нужно не числом, а умением.

Все знали, что Сурков органически ненавидел всякую писанину. Писарей он называл чернильными душами, дармоедами, геморройщиками, а иногда наделял и более грубыми эпитетами. Вынужденный однако иметь дело с бумагами, свое отношение к ним выражал в резолюциях. Мне не раз приходилось видеть, как комбриг делал размашистые нецензурные надписи и при этом приговаривал:

- Так крепче будет!

...Явившись теперь к нему, я осторожно приоткрыл дверь. Сурков вскинул глаза и забасил:

- Заходи, заходи, вояка Тебя-то мне в нужно Ну здравствуй!

Он протянул руку, и она буквально утонула в моей ладони.

- Значит, отвоевался? - спросил командир бригады.

- Товарищ комбриг, силенки еще есть,- ответил я.

- Вот и прекрасно. Воевал ты, Болдин, хорошо. Никаких претензий к тебе нет. За это спасибо.

Я слушал и внутренне усмехался:, разговор шел так, как и предполагал Николай Свиридов. Между тем командир бригады продолжал:

- С войной пока покончили. Пришло время за мирные дела браться. Хозяйство возрождать надо. Пора военную форму снимать. Думаем вернуть тебя туда, откуда взяли. Обратно в Пензу поедешь. Будешь по-прежнему служить Советской власти.

- А кому ж я сейчас служу? Разве не за Советскую власть воевал? И из армии я уходить не собираюсь. Вот только мысль одна меня беспокоит.

- Какая?

- Знаний маловато. Учиться хочу. На фронте некогда было книгу в руки брать, а теперь самое время. Очень прошу послать меня в военную школу.

- Что тебе сказать? - командир бригады внимательно посмотрел на меня.Хорошее дело задумал. Доложу о твоей просьбе начальству. А пока продолжай командовать полком.

Я покинул кабинет Суркова и долго мучился неизвестностью. Удовлетворят ли мою просьбу? Ведь многих демобилизуют, так как страна переходит к мирной жизни и значительно сокращает Красную Армию. Каждый раз, встречая Суркова, боялся услышать слова: "Собирайся, брат, в Пензу. Москва отказала".

Стоит ли говорить, как тревожно провел я месяц, пока дождался вызова к комбригу. Идя к нему, сильно волновался, думал: "Неужели все пропало и армейской службе конец?" Даже в кабинет медлил входить, словно желая отдалить неприятный разговор. Наконец зашел. Представился. А комбриг смотрит на меня, улыбается:

- Считай, Болдин, себя счастливчиком! Танцуй, брат, до упаду!- и поднял над головой руку с бумажкой. - Москва разрешила послать тебя на учебу. Едешь в школу "Выстрел"!