Людо ван Экхаут - Это было в Дахау.

– Об этом поговорим потом,- сказал Бос. – Никакие увертки тебе не помогут. Здесь как на исповеди. Солжешь или забудешь что-нибудь – попадешь в ад. Разве твой ненормальный дядюшка не рассказал тебе о баньке, которую мы ему задали?

Я не ответил. Габардин жевал яблоко. Очкарик за пишущей машинкой, кусая ногти, ждал.

Бос начал зачитывать показания Луи Мертенса, дяди, Каликста Миссоттена. Он читал медленно и отчетливо. Видимо, он привык иметь дело с людьми, слабо знающими немецкий. Я подумал, что мне тоже лучше сделать вид, будто я не все понимаю. На самом же деле я говорил по-немецки совершенно свободно. Когда я был маленьким, мой отец несколько лет служил в жандармерии немецкой области, отошедшей к Бельгии после первой мировой войны, так что в детстве я учился немецкому и в школе и на улице.

Зачитав показания, Бос сделал небольшую паузу. Он смотрел на меня, постукивая бамбуковым хлыстом по руке. Он как бы изучал меня, обдумывая, какой «способ воздействия» применить ко мне: суровый или мягкий. Я ждал с нарочито глуповатым видом.

– Итак, болван, ты собираешься отвечать?

Я пожал плечами:

– Чего вы ждете от меня, если вам и так уже все сказали?

– Они-то сказали все,- подтвердил он.- Но ты нет. Ты знаешь значительно больше. Это наша первая встреча. Завтра, послезавтра или чуть позже я снова вызову тебя. И тогда ты сообщишь мне все подробности. Где ты должен был встречать этих воздушных бандитов? Куда отправлял их? Назови фамилии командиров бригады и групп. Надеюсь, что ты не вынудишь меня прибегнуть к крайним мерам. Я не сторонник таких вещей. В мирное время я был полицейским. И теперь остаюсь полицейским, только полицейским военного времени. Я стараюсь действовать старыми методами, если нет необходимости применять новые.

Он сам диктовал «мои» показания на основании уже полученных ранее. Унтер-офицер печатал неуклюжими пальцами, шевеля губами. Габардин продолжал не спеша грызть яблоко. Бос дал мне подписать протокол допроса и отправил обратно в тюрьму.

Я подумал, что все обошлось как нельзя лучше.

Когда меня доставили в камеру, там уже никого не было. Несколько часов я просидел один. Я радовался, что наконец остался в одиночестве. Нужно было все обдумать. Много ли знает Бос? Что нужно сделать, чтобы избежать новых арестов?

За мной пришли, велели взять еду и белье – меня переводили в камеру пятого отделения. В любом рассказе о тюремной жизни можно прочесть, что шаги в тюрьме звучат глухо, а двери скрипят. Да, шаги звучат глухо. И двери действительно скрипят. Этот скрежет дверных петель надрывает душу.

В камере уже сидели четыре человека. Говорят, что у заключенных лица серого цвета. Да, они и в самом деле были серого цвета.

В камере воздух был спертый и ужасно пахло. Потом, человеческими испражнениями. И страхом. А еще голодом. Узники выглядели изможденными и неряшливыми. В их глазах застыла безысходность. Все четверо были старше меня: лет сорока – пятидесяти. Они смотрели на меня, я – на них.

Один из них в форме капитана жандармерии сказал:

– Моя фамилия Липпефелд.

– Людо ван Экхаут,- представился я.

– Откуда ты?

– Из Мола.

– Это там, где песчаные карьеры?

– Да.

– За что тебя? – спросил грубоватый мужчина с усами. У него был лимбургский акцент.

– Ни за что,- ответил я. Судя по романам, в тюрьме среди заключенных обязательно должен сидеть шпик…- Не знаю, почему я оказался здесь. Наверное, взяли по ошибке.

Им это показалось забавным. Они засмеялись. Хотя смех этот был невеселый, но все же они смеялись. У некоторых даже слезы выступили.

– Никто сначала не знает, за что его посадили. Но после нескольких допросов кое-что проясняется.

– И за что же вы попали? – спросил я. Они переглянулись.

Лимбуржец сказал:

– Они арестовали моего сына. Он заболел, и его отправили в больницу. В бельгийскую больницу. Они все боялись, что он убежит по дороге, но он исчез из больницы. И теперь меня обвиняют в том, что я его оттуда вывез.

– Ты?

– Конечно же, нет. Я и понятия не имею, где он.

Франеке – цветочник из Мортселя – сказал:

– Мне никто не верит, но я действительно не знаю, почему я здесь.

– Зови меня просто Наполеоном,- представился маленький насмешливый мужчина. – Меня в наших краях все так звали. Я тоже не знаю, за что попал сюда.

– Меня арестовали прямо на службе, – рассказывал Липпефелд. – Даже не представляю, в чем причина. Здесь я ввел военные порядки. Считаю эту камеру как бы армейским карцером, где все должны выполнять определенные обязанности. С завтрашнего утра включишься и ты.

– Какой великолепный кусок мяса! – воскликнул лимбуржец.

– Нужно молиться, – назидательно сказал Франеке.

– Молиться? – возмутился я. – Зачем это?

Я получил среднее образование в католическом коллеже, где меня навсегда сделали атеистом и антиклерикалом.

– Чертовски хороший кусок мяса! – не унимался лимбуржец.

– Оставь его в покое, – взорвался Наполеон. – Нечего зариться на чужое. Через пару дней он подохнет с голоду. Ведь сопляк еще.

Я и не предполагал, что этот кусок мяса привлечет такое внимание. У меня было такое чувство, что мне больше никогда не захочется есть.

– Хотите попробовать? – спросил я.

– Еще бы! – воскликнул лимбуржец.

Он вытащил нож из треугольного шкафчика и разрезал кусок копченого мяса на пять частей. Остальные внимательно следили, ровно ли он режет.

Франеке встал в угол и отвернулся к стене.

– Кому? – спросил лимбуржец, взяв первый кусок.

– Наполеону.

– А этот?

– Мне.

– А этот?

– Новенькому.

Мясо разделили. Я положил свою долю в тумбочку. Остальные стали жадно есть.

– Ты неправ,- поучал жующий Франеке. – Здесь нужно утешение. И смирение. А их тебе может дать только бог.

– Ешь и не болтай! – рассердился я. – А то ненароком подавишься.

Первым справился с мясом лимбуржец.

– Какой чудесный хлеб! – сказал он.

– Моя мама нечет его сама,- ответил я.

– Сразу видно. Ни в какое сравнение не идет с пресным пайковым хлебом.

Мою буханку тоже разделили на пять частей. Свою долю они умяли сразу, моя осталась в тумбочке.

– Послезавтра и у тебя заурчит в животе, – предсказывал Наполеон.

– Почему тебя прозвали Наполеоном? – поинтересовался я.

Он засмеялся:

– Это еще с той войны. Я поспорил на бутылку джина, что встану на бруствере окопа в позе Наполеона. И получил пулю в ногу. Видишь, остался шрам. Но бутылку джина выиграл.

В полдень принесли суп. Я не стал есть, и Мою порцию разделили на всех. Переливали по ложке в каждую миску, осторожно, почти торжественно. Они вызывали у меня жалость. И презрение. Мне казалось, что, попав в руки врага, человек прежде всего должен думать о сохранении своего достоинства. Было неприятно видеть патриотов, споривших из-за того, что одна ложка супа казалась чуть-чуть полнее другой.