Родион Нахапетов - Влюбленный

Ко мне подошел высокий немец, лет сорока, начальник штаба полевой жандармерии.

— Ты Катя! Я — Отго! — сказал он, окидывая меня придирчивым взглядом. Он БЫЛ в трусах и в сандалиях на босу ногу. — Ты партизан!

Я ответила, что всегда отвечала в подобных случаях.

— Я — a, я — a! Все русские шпионы — безобидные люди! — резко оборвал он меня.

Я Почувствовала, что с таким лучше не спорить. Я Хихикнула, дав понять, что его юмор мне нравится. да и сам он, пожалуй.

— Катя скажет о себе все, да? — подмигнул он мне.

— Конечно, конечно, Отто!

Допрос длился не больше двух часов.

Когда меня определили на ночлег, была глубокая ночь. Мои соседи по каморке (я знала, что это были добровольные пленные) уже спали. Я Не могла разглядеть лиц, но слышала густой мужской храп.

На следующий день я уже мыла котелки на кухне и кокетничала с жандармами, проходившими мимо.

Вечером Отто вызвал к себе. Накрыл стол на две персоны: колбаса, сыр, хлеб маленькими ломтиками, яблоки, две бутылки вина, цветы.

Демонстративно положил свой пистолет на окно, рядом со мной. Налил в стаканы вина.

Выпил, смотрит на меня. Я тоже выпила, съела кусочек сыра. Что дальше? Спеть? Стала петь. Украинские мелодичные песни. Отто слушал мое пение, удобно растянувшись на диване. Выпил еще стакан вина. Пододвинул мне.

Пей!

— Нет, Отто! Я беременна, нельзя!

Тогда он бросил мне на стол кипу журналов. Там были карикатуры на Сталина, на советских главнокомандующих, фотографии военнопленных. Я листала журналы, не задерживая внимания ни на чем, кроме фотографий полуголых девиц.

Отто подсел ко мне поближе. показал на карикатуру Сталина.

А?

Я поморщилась:

— Сталин — вэк! Не люблю Сталина! Русиш — вэк! Война — вэк!

Он засмеялся и обнял меня. Стал тискать, сжимать мою грудь, пытался завалить на диван. Я отстраняла его, но нежно, по — девичьи, не как врага, а как парня, мужчину. Улыбалась и говорила:

— Отточко! Не надо… Ну не надо же! Не шути! Я люблю Вилли! Я беременна!

Он указывал на себя пальцем:

— Меня можешь любить?

— Никс! Отто мне отец! Люблю молодого, красивого солдата.

Он вдруг отпрянул, вздохнул. Потом достал фото своей жены и Двоих детей.

— Какая у тебя красивая жена, Отто! — сказала я. — И дети! Отто хороший отец!

— Я — A, я — a, отец! — сказал он и выпил еще.

Не став меня больше уламывать, Отто вызвал дежурного жандарма, и тот отвел меня спать.

Сегодня мои соседи по ночлежке не спали. Их было четверо. Один сидел, курил.

— Барышня от начальника? — спросил он. — Свиданьице имела?

— Да! Люблю немцев!

— Фронт перешла? Удрала от Советов?

— Нет, любила немца, забеременела от него.

И вдруг из темного угла:

— Немецкая подстилка!

Промолчала, как будто не слышала. Что связываться с предателями?

Утром меня разбудил крик:

— Русские свиньи, вставай на работу!

Огляделась. Работники — четверо пожилых и один молодой по Имени Петро — вскочили и бегом к жандарму. стали заискивать, чуть не ноги ему лизать — покурить клянчили. тот сунул им по папироске.

— На работу! Слышали?

— Счас, счас, дорогой, счас мы, быстренько.

Я Сидела на сене, в углу, и смотрела, как они одевались.

— А Вы все с фронта сбежали… сами? — вырвалось у меня.

— А ТО как! — ОТВЕТИЛ МОЛОДОЙ.

— И Сколько ж вам дали за сведенья, что вы немцам предложили?

— Да чо там дали? По пачке папирос, — вздохнул один.

— Да, — вздохнула и я. — Высокая плата за измену.

— Заткнись ты, — крикнул Петро, — дешевка! Немецкая шлюха! Где ты вчера шлялась? С начальником выпивала?

— Да! Выпивала! Спала с ним! Да!

В разговор вступил пожилой:

— Эх, не я твой отец. Так отпорол бы, что на всю жизнь перестала БЫ ЗАДОМ крутить.

Мы уходили на работу — до позднего вечера. мужчин увозили куда — то, а я и еще несколько наемных женщин трудились на кухне: мыли котелки, обдавали их кипятком. кормились объедками. радовались, когда немцы не доедали.

На третий день наблюдать за МНОЙ был приставлен молодой жандарм. Он был блондин с голубыми глазами. Худенький, среднего роста. Куда бы я ни пошла, что бы ни делала, он всегда ошивался неподалеку.

После обеда нам приносили огромную кучу рваных носков, мы должны были их штопать. Это была сущая пытка — сидеть в духоте и возиться с вонючими носками фашистов. Сидели и штопали, часами не разгибая спины. Пожилой охранник то и дело покрикивал на нас, чтоб не отвлекались.

Мой юный шпик стоял в сторонке и наблюдал.

Однажды охранник, подгоняя со штопкой, так стукнул сапожищем по моей ноге, что из‑под ногтя у меня брызнула кровь.

Я вскрикнула:

— За что ты ноготь мой раздавил? За что?

И заплакала.

Молодой немец подошел к охраннику и сказал:

— Нельзя так… Она больна.

— Больна? — хмыкнул охранник. — Она партизанка!

Молодой немец вернулся ко мне.

— Больно? Палец больно? — спросил он.

— Не так больно, а обидно.

Он был совсем юный, почти мальчик.

— Катя, я Фриц! Я буду твоим другом. Мои камарады делают тебе плохо.

В Ответ я улыбнулась, но промолчала. отошла от него за дом, нарвать цветов (для начальника жандармерии). Он — За мной, метрах в Двадцати. остановлюсь — и он останавливается. хожу себе, напеваю. отошла от него довольно далеко и — шусть за сарай, жду, когда он прибежит. не пришел. выждала минутку и вернулась. фриц Стоял с поникшей головой у стены сарая.

Сделала вид, что обрадовалась ему, взяла его за руку и сказала:

— Фриц! Ты хороший парень. Ты мне нравишься. Ты ждал меня, да? Спасибо.

Он смутился.

— Отто приказал следить за тобой.

— Следить? Зачем?

— Не знаю.

— Вот и хорошо. Будем все время вместе. Я тебя не отпущу. Дни были похожи один на другой. После изнуряющей работы на кухне и противной штопки — сбор полевых цветов для Отто.

Иногда вечером мы выходили с Фрицем в поле, садились под копной. До НАС доносились далекие орудийные залпы.

— Русиш бух — бух! Фронт! — показывал он рукой вдаль.

— Зачем ты о фронте, Фриц? Я не люблю о фронте. Я бы хотела полюбить тебя. Ты хороший…

— Ты партизан, — мрачнел он.

— Нет, Фриц. Я молодая женщина, я хочу любить.

Фриц боялся смотреть мне в глаза.

— Фриц, послушай. Я беременна от Вилли. Достань мне какое- нибудь лекарство. Не хочу быть беременной. Я хочу быть с тобой. Я хочу тебя любить.

— Катя к русским уйдет, да?

— Нет, там смерть, а я люблю жизнь.