Наталья Горбачева - Прекрасная Натали

И еще одна выписка из Наташиной детской тетради: «Ежели мы под щастием будем разуметь такое состояние души, в котором бы она могла наслаждаться в сей жизни новыми удовольствиями, то оно невозможно по образованию души нашей и по множеству неприятностей, с которыми часто невольным образом встречаемся в юдоли печалей».

Уже в десять лет Наташа могла, судя по «поэтической» тетрадке, не только отличить ямб от хорея, но и достаточно свободно ориентироваться в русской поэзии… Во взрослые годы она знала немецкий, английский и французский языки, была отлично образована. Тетрадки показывают «лабораторию» этого образования, свидетельствуют о способностях и талантах девочки из Полотняного Завода, где фактически был свой домашний лицей, в который приглашались лучшие учителя.

В детском альбоме Ивана Гончарова есть запись, сделанная рукой Наташи:

Parcourez sans revers une douce сатёге,Oue l'amitie embrasse vos jours,Et souvenez-vous de l'amitie sincereQue je vous aie voue pour toujours.Souvenir de votre soeur sinsere

Nathalie Gontcharoff

Le 23 fevrier 1822

Перевод дословно звучит так:

Пройди без невзгод свой жизненный путь,Пусть дружество украсит дни твои,И помни о чистосердечной привязанности,Что я всегда питала к тебе.

На память от искренне тебе преданной сестры Натали Гончаровой 23 февраля 1822 г.

В 1822 году Натали Гончаровой было всего десять лет, но кажется, что это посвящение брату написала взрослая девушка — так не по-детски проникновенны слова и сильны чувства. В этих строчках проявляется душа, уже познавшая невзгоды и в то же время сознающая, что должна и может их пересилить.

Вот какой запомнилась Наталья Гончарова Надежде Михайловне Еропкиной, близкой знакомой семьи Гончаровых:

«Наташа была действительно прекрасна, и я всегда восхищалась ею. Воспитание в деревне на чистом воздухе оставило ей в наследство цветущее здоровье. Сильная, ловкая, она была необыкновенно пропорционально сложена, отчего и каждое движение ее было преисполнено грации. Глаза добрые, веселые, с подзадоривающим огоньком из-под длинных бархатных ресниц. Но покров стыдливой скромности всегда вовремя останавливал слишком резкие порывы. Но главную прелесть Натали составляли отсутствие всякого жеманства и естественность. Большинство считало ее кокеткой, но обвинение это несправедливо.

Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении, помимо ее воли, покоряли ей всех.

— Федька, принеси самовар, — скажет она и так посмотрит, что Федька улыбнется во весь рот, точно рублем его подарили, и опрометью кинется исполнять приказание.

— Мерси, мсье, — произнесет она, благодаря кавалера за какую-нибудь услугу, и скажет это совершенно просто, но так мило и с такой очаровательной улыбкой и таким взглядом, что бедный кавалер всю ночь не спит, думает и ищет случая еще раз услыхать это „мерси, мсье“. И таких воздыхателей было у Наташи тьма.

Не ее вина, что все в ней было так удивительно хорошо. Но для меня так и осталось загадкой, откуда обрела Наталья Николаевна такт и умение держать себя? Все в ней самой и манера держать себя было проникнуто глубокой порядочностью. Все было „Соште il faut“ (безупречно) — без всякой фальши. И это тем более удивительно, что того же нельзя было сказать о ее родственниках. Сестры были красивы, но изысканного изящества Наташи напрасно было искать в них. Отец слабохарактерный, а под конец и не в своем уме, никакого значения в семье не имел. Мать далеко не отличалась хорошим тоном и была частенько пренеприятна. Впрочем, винить ее за это не приходится. Гончаровы были полуразорены, и все заботы по содержанию семьи и спасению остатков состояния падали на нее. Дед Афанасий Николаевич, известный мот, и в старости не отрешался от своих замашек и только осложнял запутанные дела. Поэтому Наташа Гончарова явилась в этой семье удивительным самородком…»

Глава 2. Поэт и красавица

«Я совсем огончарован…»

Зимой, в самом конце 1828 года, на балу у знаменитого своими детскими утренниками танцмейстера Йогеля Пушкин увидел Натали… «Ей только минуло шестнадцать лет, когда они впервые встретились на бале в Москве. В белом воздушном платье с золотым обручем на голове, она в этот знаменательный вечер поражала всех своей классической царственной красотой». Александр Сергеевич не мог оторвать от нее глаз, испытав на себе натиск чувств, названных французами coup de foudre[1]. Слава его уже тогда прогремела на всю Россию. Он всюду являлся желанным гостем; толпы ценителей и восторженных поклонниц окружали его, ловя всякое слово, драгоценно сохраняя его в памяти. Наталья Николаевна была скромна до болезненности; при первом знакомстве их его знаменитость, властность, присущие гению, не то что сконфузили, а как-то придавили ее. Она стыдливо отвечала на восторженные фразы, но эта врожденная скромность, столь редкая спутница торжествующей красоты, только возвысила ее в глазах влюбленного поэта.

Вскоре после первого знакомства вспыхнувшая любовь излилась в известном стихотворении, оканчивающемся шутливым признанием:

Я влюблен, я очарован,Я совсем огончарован!

Более подробных сведений, чем воспоминания А. П. Араповой, о самом зарождении любви Пушкина к будущей жене мы не знаем. Брат Натали — Сергей только уточняет: «Пушкин, влюбившись в Гончарову, просил Американца графа Толстого, старинного знакомого Гончаровых, чтоб он к ним съездил и испросил позволения привезти Пушкина. На первых порах Пушкин был застенчив, тем более что вся семья обращала на него большое внимание… Пушкину позволили ездить, он беспрестанно бывал. А. П. Малиновская (супруга известного археолога) по его просьбе уговаривала в его пользу, но с Натальей Ивановной (матерью) у них часто бывали размолвки, потому что Пушкину случалось проговариваться о проявлениях благочестия и об императоре Александре Павловиче, а у Натальи Ивановны была особая молельня со множеством образов, и про покойного государя она выражалась не иначе как с благоговением. Пушкину напрямик не отказали, но отозвались, что надо подождать и посмотреть, что дочь еще слишком молода и пр.».

В конце апреля 1829 года через Толстого-Американца поэт сделал предложение и получил довольно неопределенный ответ, который все-таки оставлял надежду. «На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность матери! — Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью. — Если у вас есть для меня какие-либо приказания, благоволите обратиться к графу Толстому, он передаст их мне.