Анри Труайя - Иван Тургенев

Достойная служба оставляла много свободного времени для сочинения и развлечений. Он без труда написал пьесу «Неосторожность», несколько лирических стихотворений, которые опубликовали «Отечественные записки», и принялся за перевод «Фауста» Гете. В то же время он бывал в кружках, салонах, театрах, не без удовольствия играя роль светского щеголя. Романтичный, склонный к иронии, он раздражал обидчивых и очаровывал тех, кому нравилось его красноречие, взгляд его серо-голубых глаз. «Возникло общее мнение о нем, – напишет Анненков в своих воспоминаниях, – как о человеке, никогда не имеющем в своем распоряжении искреннего слова и чувства. <<…>> Цели юного Тургенева были ясны: они имели в виду произведение литературного эффекта и достижение репутации оригинальности».

Однако этот казавшийся легкомысленным и самовлюбленным молодой человек был способен на большие чувства. Жажда эффекта была не чем иным, как следствием молодости и неопытности. 28 октября 1843 года он познакомился на охоте с Луи Виардо, мужем певицы Полины Виардо, талантом которой восхищался весь Петербург. Некоторое время спустя он услышал ее в партии Розины в «Севильском цирюльнике». Первого ноября 1843 года его представили той, кому накануне он аплодировал. Тургенев почувствовал, что жизнь его решительно меняется. Полине 22 года. Она не была красива. У нее были грубые черты лица, широкий рот, большие выпуклые глаза, сутулые плечи. Однако Тургенев тотчас оказался во власти ее чар, которым он не мог противостоять. Застыв от восхищения, он едва нашел несколько слов для комплимента. А мужу ее написал: «Ваша жена было бы неверно сказать – величайшая, она, по моему мнению, единственная певица в дольнем мире». (Письмо от ноября 1843 года.)

Глава III

Полина Виардо

В 1837 году шестнадцатилетняя Полина – дочь великого испанского тенора, сестра знаменитой Малибран[7], – впервые взошла на подмостки. Она спела во всех столицах Западной Европы и в 1841 году вышла замуж за Луи Виардо, директора итальянской оперы в Париже, который был двадцатью годами старше нее. Этот снисходительный, просвещенный, скромный человек взял на себя рядом с ней неблагодарную роль мужа знаменитой женщины. Ей тем временем сопутствовал неслыханный успех. Ее мощное, мягкое, широкого диапазона контральто, дар трагедийной актрисы покоряли самых требовательных слушателей. В Санкт-Петербурге, где итальянская опера только что начала гастроли, ее встретили как победительницу. С раннего утра у театральных касс толпились студенты, чтобы заранее купить билеты. После каждой ее арии зрители аплодировали, стучали ногами, кричали. Поклонники «несравненной» от театра до самого дома с криками сопровождали ее экипаж.

Принятый в ближайшем окружении дивы, Тургенев проводил все свои вечера рядом с ней, среди обожателей, которые толпились в ее уборной. Под снисходительным взглядом Луи он соперничал с другими в любезности и ловил каждое ее слово. Она тем временем с царственной грацией позволяла ухаживать за собой. В ее глазах Тургенев был очаровательным молодым человеком, имевшим скорее репутацию охотника, нежели поэта. На полу уборной лежала большая шкура белого медведя с вытянутыми лапами и золочеными когтями. Право сидеть на одной из этих лап напротив Полины Виардо было самой большой привилегией. Тургенев занимал – и этим очень гордился – лапу № 3. Другие лапы были предназначены какому-то генералу, графу и некоему Гедеонову, сыну директора императорских театров. Именно Гедеонову певица отдавала предпочтение. И, вне всякого сомнения, дарила ему знаки любви. Тургенев надеялся заменить его однажды в сердце и даже – почему бы нет? – в постели волшебницы. Ради нее он разорялся на цветы и подарки. По традиции маленького двора каждый из поклонников должен был во время антракта рассказывать историю. В этой игре Тургенев был сильнейшим. Его импровизированные рассказы нравились Полине. Она слушала их полулежа на диване. Постоянное присутствие в доме и общительность позволили ему мало-помалу стать самым близким другом семьи. Его страстное увлечение Полиной совпало с оживлением литературной деятельности. Он публиковал в «Отечественных записках» стихотворение за стихотворением и начал писать первое произведение в прозе – «Андрей Колосов». Герцен, встретившийся с ним, вынес строгое суждение: «…Внешняя натура, желание выказываться и fautuite sans bomes[8]».

Два идейных течения разделяли в это время литературный мир империи: славянофилы, которые видели спасение искусства, философии и даже политики во всем русском, традиционном, православном, близости к земле; и западники, которые проповедовали исключительно пользу следования европейскому опыту. Первые ценили прошлое родины, ее самобытность, опасались влияния новых идей и считали, что Россия должна служить духовным светочем для человечества; вторые – были открыты миру, открыты прогрессу и мечтали о том, чтобы Россия соединилась с Европой.

Бывший студент берлинского университета, страстно любивший Шиллера, Гете, Жорж Санд, Гегеля, Фихте, Тургенев тяготел скорее к клану западников. Однако он так любил русскую землю, русский народ, что понимал и привязанность некоторых соотечественников ко всему, что составляло прадедовскую самобытность нации. Как бы ни была хороша наука, приобретенная по ту сторону границы, он был убежден в том, что душой и телом принадлежал своей огромной стране, каждая травинка которой была родной. Разве нельзя любить Запад, ценить его писателей, художников, музыкантов, философов, оставаясь при этом братом своих неграмотных крестьян, которые каждое воскресенье отправляются на службу в церковь? Что касается его, то он испытывал странную раздвоенную привязанность и к России, и к Европе. Кроме того, он не желал выбирать между славянофилами и западниками. В искусстве, как в политике, он не принимал резких мнений, категоричных суждений, интеллектуального фанатизма. В каждом предложении видел «за» и «против». Тем не менее он с удовольствием посещал кружки прогрессивно настроенной молодежи. Сын своего времени, он разделял их либеральные взгляды, но стремлений борца в себе не чувствовал. Только на встречах, которые проходили у Белинского, он испытывал чувство полной свободы. Когда же тот устроился летом на даче в окрестностях Санкт-Петербурга, он каждое утро приходил к нему. Белинский, который уже был тяжело болен туберкулезом, радовался этим встречам, пускался в горячие споры о Боге, о будущем человечества, о социальной несправедливости и новых течениях в литературе. Жена Белинского тщетно умоляла его не горячиться. Приближалось время обеда – он забывал о нем. А так как проголодавшийся Тургенев торопился сесть за стол, Белинский восклицал: «Мы не решили еще вопроса о существовании Бога, а вы хотите есть!» Оба они переживали отставание России от цивилизованных государств. «Тяжелые тогда стояли времена! – напишет Тургенев. – Бросишь вокруг себя мысленный взор: взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, казарма на первом плане, суда нет, носятся слухи о закрытии университетов, поездки за границу становятся невозможны, путной книги выписать нельзя, какая-то темная туча постоянно висит над всем так называемым ученым, литературным ведомством». (И.С. Тургенев. «Литературные и житейские воспоминания».)