Марсель Дюшан. Послеполуденные беседы - Кэлвин Томкинс
КТ: Это были единственные такие сделки?
МД: Нет, мне и потом доводилось что-то покупать – исключительно забавы ради, за какие-то гроши. Я никогда не относился к покупкам очень серьёзно, особо разбогатеть тут просто не получалось. Собственно, мы тогда вообще жили скромнее. И я никогда не превращал это в дело всей жизни – просто, будучи знакомым с такими людьми, как Арп и так далее, поддавался искушению купить их вещи, но только потому, что им были нужны деньги, а позднее да, я извлекал из таких покупок сравнительно неплохую прибыль. Бретон и его группа занимались этим куда более вдумчиво – впрочем, иного выхода у них просто не оставалось; их книги продавались довольно вяло.
КТ: Тогда коммерциализация искусства вызывала у Вас столь же сильные эмоции, что и сейчас?
МД: В те времена гонка за барышами только начиналась. Чувствовалось, что монетизация искусства начинала приобретать социальный характер – молодых врачей или адвокатов привлекала даже не перспектива на этом нажиться, а возможность повесить дома вещи современных художников. Раньше такие покупки оставались уделом коллекционеров-профи, а это всё-таки особая порода людей (как и дилеры) – это профессионалы. После 1920 года люди в целом начали понимать: всё, теперь это возможно.
КТ: Тогда-то по-настоящему и появился нынешний рынок искусства.
МД: Да, сразу после Первой мировой. Зарождался особый тип людей, задумывавшихся о покупке ради спекуляции. Но в то время искусство было не столько товаром, сколько прихотью небольшой группки людей, пока что не собиравших профессионально, но уже в том направлении продвигавшихся.
КТ: Вы также организовали целый ряд важных выставок.
МД: Да, верно. Сначала в «Товариществе с ограниченной ответственностью»: Катерина Дрейер[12] пригласила Ман Рэя, Кандинского и меня как своего рода вице-президентов – и под её началом мы начали работу в 1920 году. Она сняла квартиру в цокольном этаже здания на 47-й стрит, две комнаты, по-моему, – это и был тогда Музей современного искусства. Она устроила несколько выставок моего брата Вийона. Денег никаких мы на этом, конечно, не заработали – но о «Товариществе» заговорили. Потом уже начали свою карьеру сюрреалисты, и ещё через какое-то время, уже гораздо позднее, я стал работать с ними, проводить их выставки. Одну мы развернули у Вильденштайна в 1937 году, с угольными мешками на потолке[13]. Получилось неплохо. В зале было совершенно темно, не видно ни зги, и, чтобы разглядеть картины, приходилось подсвечивать фонариками, их раздавали на входе. Посередине стояла гигантская жаровня, вроде тех, на которых жарят каштаны; вместо раскалённых углей, правда, мы просто под неё поставили лампу. Это был единственный источник света. Фонарики, конечно, народ, уходя, прикарманивал.
Каталог Международной выставки современного искусства в Бруклинском музее. 1926–1927
Катерина Дрейер и Марсель Дюшан, прислонившийся к «Большому стеклу». 1920-е
КТ: Мешки с углём – это ведь была Ваша идея, не так ли?
МД: Да. Да, мне понравилась эта затея. Потом была ещё одна выставка, в 1942 году на Мэдисон-авеню[14]. Там мы всё опутали бечёвкой – по замыслу предполагалось 16 миль, но, разумеется, едва набралось и на милю. Хотя я заказывал шестнадцать! Мы потом ещё несколько лет выуживали обрывки шпагата из карманов. (Смеётся.)
КТ: Что должны были означать угольные мешки?
МД: У таких идей никогда не предполагалось прямого рационального объяснения. Именно к этому надо было стремиться, если вы хотели стать сюрреалистом. Просто на сей раз мы сместили внимание на потолок, вот и всё. Приветствовалась любая возможность спровоцировать встречу двух несовместимых элементов[15]. В одном из залов там стояла электрическая плитка, на которой мы прокаливали кофейные зерна, так что, переступив порог, вы первым делом улавливали аромат кофе. Ввести на выставку запахи – это было тогда довольно непривычно.
Угольные мешки «Главного зала». 1938. Международная выставка сюрреализма. Париж
Угольные мешки на биеннале современного искусства «Манифеста 9» – оммаж работе Марселя Дюшана «1200 угольных мешков». 2012. Генк. Бельгия
Дюшан и его инсталляция «16 миль шпагата». 1942. Фото Арнольда Ньюмана
КТ: Вам нравилась такого рода деятельность?
МД: Да, она меня забавляла. Всё делалось в духе беззаботной шалости. Опять же, люди приятные. То есть тогда ещё среди сюрреалистов не было столько внутренних распрей, они казались гораздо сплочённее. Сейчас что-то подобное просто невозможно. Сегодня молодое поколение воспринимает всё с такой убийственной серьёзностью, что даже от сюрреализма скулы скукой сводит. Разум у молодых сейчас зашорен догмами. Они не придумывают сами, не фантазируют, а пользуются идеями, которые где-то подсмотрели или подслушали; они варятся внутри этих заданных догм, да ещё и потом, наверное, книжки об этом пишут. (Посмеивается.)
КТ: Вы держались несколько в стороне от дадаистов, но, кажется, теснее общались с сюрреалистами?
МД: Ну, в эпоху дадаизма я вернулся в Нью-Йорк и в Париже бывал наездами по месяцу-двум от силы. Я не участвовал в их манифестациях. Во мне никогда не было замашек второразрядного актёра, без чего дада просто немыслим: они всё время кривлялись, несли со сцены совершеннейшую чушь. (Смеётся.) Да я и терпеть не мог выступать на публике. С тех пор я сильно продвинулся на этом поприще и теперь могу даже читать лекции, мне это по силам. Удовольствия я от этого никакого не получаю, но сейчас мне всё равно. Сюрреалисты тоже, впрочем, уже отошли от былой театральности – всех этих неподвижных декораций, привычных на сюрреалистических выставках. Последняя была в Нью-Йорке у Д’Арси[16] – видели?
КТ: Нет, не довелось.
МД: Единственное, что мне там по-настоящему понравилось, были курицы. Видите ли, в одном углу мы поместили трёх куриц – белоснежных, прелестных, поистине прелестных курочек, – которых откармливали перед вернисажем месяца три. Вонь стояла адская ещё через месяц после закрытия. Та ещё работёнка! (Смеётся.)
КТ: А что насчёт шахмат?
МД: Вплоть до Первой мировой я играл исключительно
