Гэри Лахман - В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева
В состоянии полусна Успенский «спал и в то же время не спал», и первое впечатление от этого было – изумление и чувство огромной радости. Но это же состояние вызывало странное чувство страха и тревоги, что он потеряется. Состояние полусна одновременно привлекало и пугало его, обещая как огромные возможности, так и огромные опасности. Тем не менее, Успенский был убежден, что без состояния полусна изучение сновидений невозможно. Теперь у него был «ключ к миру снов», и как в юности при столкновении с физикой, так и теперь это прозрение превратило то, что было «неясным и непонятным», в «понятное и видимое»[39].
Первые тревоги Успенского со временем уступили ясному пониманию того, как образуется большинство снов. Читателей, знакомых с его книгой «Поиски чудесного», выводы Успенского могут разочаровать. Успенский отрицал идею, что наши повседневные сны что-то рассказывают о нашем истинном «Я», о предназначении, и что они вообще несут какое-то послание. Он говорит, что они бессмысленны, «совершенно случайны, совершенно хаотичны, ни с чем не связаны»[40]. Скорее, утверждает он, большинство снов является продуктом нашего физического или психологического состояния. С детства ему регулярно снился сон о том, как он тонет в болоте. Сколько бы он ни пытался выбраться, во сне он неизбежно погружался в глубокую, кажущуюся бездонной грязь. Хотя годами он чувствовал, что в этом сне ему открывается что-то важное, в состоянии полусна Успенский обнаружил, что на самом деле болото отражало то, что его ноги запутались в одеяле. Повторяющийся сон о слепоте, как оказалось, вызывали попытки открыть глаза во сне. Рука, зажатая коленом, порождала сон, в котором ее кусала собака. Повторяющийся сон, в котором он становился калекой, был результатом того, что у него затекали мышцы ног.
Если отношение Успенского к снам нас разочаровывает, полезно вспомнить, на каком именно этапе своей карьеры он начал их изучать. По его собственным рассказам, в 1905 году Успенский еще не познакомился с теософией. Он говорит о времени, когда держался в искусственных «научных» рамках и, испугавшись какого-то опыта – какого именно, неясно – «бежал в голую и бесплодную пустыню „материализма“»[41]. Успенский, начавший исследование снов, жил, судя по всему, в «иссохшем и стерилизованном мире, с бесконечным множеством табу», наложенных на его мысли. Однако обнаружение теософической и оккультной литературы «разрушило стены» вокруг и открыло ему мир новых возможностей.
Что бы мы ни думали об отношении Успенского к снам, рассказ о том, как он их смотрел, крайне интересен. «Я засыпаю», – пишет он:
Перед моим взором возникают и исчезают золотые точки, искры и звездочки. Эти искры и звездочки постепенно погружаются в золотую сеть с диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего сердца. Я слышу их совершенно отчетливо. В следующее мгновение золотая сеть превращается в ряды медных шлемов римских солдат, которые маршируют внизу. Я слышу их мерную поступь и слежу из окна высокого дома в Галате, в Константинополе, как они шагают по узкой улице, один конец которой упирается в старую дверь и Золотой Рог[42].
Успенскому было важно классифицировать сны, и он относит этот сон к первой категории: сны, которые зависят от случайных ассоциаций[43]. Он любил ощущение полета во сне, и его описания появляются в его произведениях. Наутро после ночи с Танечкой Иван Осокин прогуливается у озера и восклицает: «Как безумно все хорошо!» Глубокое откровение вызывает у него желание пролететь над озером, «как я летаю во сне». А в более позднем рассказе «Разговоры с дьяволом» Успенский описывает состояние полусна, в котором его персонаж летит над экзотическим пейзажем, полном странных храмов и каменных пагод. Интересно, что в рассказе также говорится о трудностях, которые испытывал Успенский, когда не входил в состояние полусна: «Когда уснуть невозможно, человека захватывает чувство разрушения, и его нормальное „Я“ превращается в усталое, капризное, раздражительное и апатичное существо»[44]. То, что Успенский всю жизнь наслаждался сновидениями, очевидно из его замечания Морису Николлу много лет спустя, что кот Васька оцарапал его утром и помешал «утренним грезам».
Хотя Успенский отрицал предположение, что сны имеют значение, но считал, что некоторые из них несут глубокое и важное послание. Эти сны, по его словам, встречаются намного реже, чем считают люди. Подобно переживаниям во время бодрствования, сны бывают разными по важности и значению. Неверно говорить обо всех снах так, будто они все одинаковы. Он также проявляет склонность к снам, которые могли оказать на него сильное воздействие, – например, сны о лестницах. Он говорит об «определенном мистическом значении, которое лестница имеет в жизни каждого человека»[45]. Позднее, когда он учил работе, образ лестницы вернется в новой, более практичной форме: как идея, что для развития старших учеников системы необходимо, чтобы они приводили новых на свое место.
Другие аспекты исследования Успенским снов связаны с его опытом в качестве ученика и учителя работы Гурджиева. Очевидно, что наблюдение, что «мы видим сны постоянно, и во сне, и наяву», совпадает с доктриной Гурджиева, как и вывод, что, «когда мы просыпаемся, сон не исчезает, но к состоянию сна добавляется состояние бодрствования»[46]. Борьба за то, чтобы «бодрствовать» и «помнить», – уже важный мотив для Успенского – встречается в поздних работах. Все больше и больше погружаясь в наблюдение за возникновением своих снов, Успенский осознал, что если позволит себе забыться, то забудет «самое важное, что нужно помнить, а именно, что я сплю и осознаю себя», – другими словами, что он находится «в состоянии, о котором долго мечтал и которого стремился достичь».
Но, возможно, самым странным открытием, которое сделал Успенский в своих исследованиях, было своего рода «художество во сне», обладание творческими талантами, которых наяву он никогда не проявлял. Во сне он был драматургом, режиссером, пейзажистом и замечательным актером-пародистом. Успенский находил последний талант особенно поразительным: наяву у него совершенно не было таких способностей. Успенский никому не мог подражать, даже ближайшим друзьям, и был не способен вспомнить их самые характерные жесты, фразы или движения; однако его «сонный пародист» делал все это с поразительной легкостью. Успенский отмечает, что сны, в которых мы видим мертвых родственников или друзей, оказывают такое мощное воздействие именно из-за этого странного таланта. И он делает любопытный комментарий, что эта способность может «порой функционировать в состоянии бодрствования, когда человек погружен в себя или отстраняется от непосредственных воздействий жизни»[47]. Успенский рассказывает, что большинство спиритуалистических феноменов, например, услышанные голоса мертвых, можно объяснить поразительной силой сонного имитатора. Он рассказывает о своем друге Щербакове, с которым путешествовал в Египет и который умер как раз перед тем, как должен был вместе с Успенским отправляться во второе путешествие, на этот раз в Индию. Два раза во время второй поездки Успенский «отчетливо слышал его голос, словно он вступал в мой мысленный разговор с самим собой». Он говорил «в манере, в которой он один мог говорить, и сказал то, что он один мог сказать»[48]. Успенский не счел это визитом мертвеца. «Очевидно, – писал он, – он был во мне, в моей памяти о нем, и что-то во мне воспроизвело его». Успенский замечает, что такого рода «мысленная беседа» иногда происходит с отсутствующими друзьями, и когда она происходит с живыми людьми, то называется телепатией.
Как мы увидим, феномен слышания поразительно точных голосов – или, по крайней мере, одного поразительно точного голоса – сыграет огромную роль в дальнейших поисках Успенским чудесного.
Помимо собственных снов, Успенский упоминает сны молодой девушки, «политической заключенной, которая долгое время провела в Бутырской тюрьме в Москве». Во время его визитов она рассказывала о своих снах, и как в них часто путался ее ранний опыт в институте, привилегированной правительственной школе для девочек, с ее нынешним несчастьем. Успенский пришел к выводу, что связующим звеном между ее прошлой и нынешней ситуациями была, несомненно, скука, чувство ограниченности и «общая нелепость окружающей обстановки»[49].
Этой политической заключенной была сестра Успенского, имя которой до нас не дошло. Нелепость окружающей ее обстановки была отчаянно очевидна им обоим. Почему именно сестру Успенского арестовали, неясно, но в 1905 году в России это не имело особого значения. В воскресенье 9 января сестра Успенского была среди тех тысяч людей, которые вышли на мирную демонстрацию и шли к Зимнему дворцу, чтобы представить царю список своих экономических жалоб. Возглавляемая священником, демонстрация двигалась вперед и вперед, и гвардейцы, не сумев остановить поток людей, запаниковали и стали стрелять по толпе. По меньшей мере, сто человек убили, сотни других ранили. По всей стране прокатились забастовки и протесты. Царь пытался успокоить беспорядки, согласившись на создание выборной Думы, хотя все равно хотел удержать реальную власть в своих руках. И снова было сделано слишком мало и слишком поздно. Дорога большевикам была открыта.
